«Аптекарский» — помечено на штабной карте. Раздобыли её секретным путём, Петербург как на ладони. Слышно, царь затевает на острове сад лекарственных растений. Сумасшедший фантазёр! Укреплений рекогносцировка не обнаружила. Но русские копошились там прошлой ночью.

   — Вряд ли они успели много сделать. Осторожность, впрочем, не мешает.

В шатре собраны командиры полков. Адъютант записывает речь Майделя, негромкую, с паузами. Он доволен собой: правильно поступил, охладив и того простака-капитана. Тогда переправа ещё тянулась. Теперь накопление войск на Каменном закончено.

   — Полкам развернуться по всему берегу. Трогаться с места всем одновременно. И прошу помнить: резерва у нас кет.

Сказано для острастки. Часть войска на материке, в лагере. Подмога от него — лишь в самом крайнем случае. Назначение имеет обойти Петербург за пределами дель. ты, запереть дороги, лишить город продовольствия, связей с армией Шереметева. В пылу битвы русские не заметят, не разгадают обходного манёвра.

На Аптекарском — ни одного признака жизни. Тишина, от которой начинается нервная дрожь... Светлое небо затмили грузные облака, и не разобрать, где окопались чёртовы русские.

Плоты, лодки готовы, сдвинуты к речке. Поют фанфары, поднимая стрелков. Вёсла, шесты взбивают воду. Противоположный берег мирно поплыл навстречу и вдруг словно вспыхнул и оглушающе раскололся.

О грянувшей в тот миг баталии Адлерфельд упомянет стыдливо, глухо. Лаконично, но выразительно опишет её царю обер-комендант Брюс:

«Сего июня против 24 числа в ночи с неприятелем... с великою пушечною и мелкого ружья стрельбою и, милостью божьей, через многую нашу стрельбу, на утренней заре неприятеля с Каменного острова сбили, и с великим поспешанием ушёл он на Выборгскую сторону. По осмотру моему, на таборах на том острову приготовлено было несколько тысяч фашин, также туров много число, в 4 местах сделаны были батареи. По признакам, он ушёл не без урону, а доблесть себе получил: только сжёг две малые пустые деревнишки».

Спалить деревни приказал Майдель, дав волю досаде и ярости. Переправа обратно стоила больших потерь. Тут ещё, совсем некстати, явился посланец Анкерштерна — за помощью. Лишних людей нет. План окружения Петербурга не отменен, двинуты все уцелевшие пехотинцы.

Замысел сей не нов, сквозил в действиях шведов и ранее. Обер-комендант Брюс, архитект Трезини, офицеры и работные часу не теряли зря, цепочками окопов, насыпей, редутов опоясали город. На все стороны смотрят орудия. По Неве крейсируют многовёсельные галеры, не зависящие от ветра, фрегаты, шнявы.

Майдель, совершив скорый переход, показался у заброшенного Ниеншанца. В завалах кирпича соорудил позиции. Наблюдатель тотчас известил Брюса. Выбитые из руин крепости, шведы объявились на левом берегу. Брюс уже перебросил туда тысячу пехотинцев, отряд конницы.

«...Наши как водой так и сухим путём на перешедших напали, которых с того места сбили и окоп взяли», после чего группы шведов вернулись через Неву к Шлиссельбургу и «приступили к пильной мельнице, где сидело наших в малом траншементе 200 человек и сделав батареи, посылал барабанщика, чтобы сдались, однако ж наши, несмотря на то, что неприятель с великим числом войск приступал, сидели крепко и сдаться не хотели, что увидя неприятель начал из пушек стрелять и троекратно приступал, но с великим уроном от того траншемента отбит».

По обеим сторонам реки стлались дымы боев. Майдель пытался соединить свои полки, поредевшие, рассеянные на большом пространстве. Дороги на Новгород, Нарву Брюс отстоял и принял подкрепление. Он часто оказывался проворнее Майделя. Грозный манёвр в августе выдохся, растаял в приневских лесах.

Адмиралтейство строилось. По острову, от Невы до Мойки, вплетённой в олешняк, в камыши, патрулировали солдаты, стерегли первейшее из городовых дел. Ров, где гнутся и блестят от пота спины, вал, на который с разбега взлетают носилки с землёй. Канонада лишь подстёгивала, вступая в споры стали и дерева, в набатные удары копра, в надсадные стоны.

Нет ещё эллингов на дворе, но уже белеют скелеты судов, заложенных на помосте либо на голой почве. То «бригантины нового манера», избранного Петром, трёхмачтовые, движимые парусами как равно и вёслами. И хоть не все мастерские под крышей — потребное для корабелов вынь да положь! У плотника, у столяра небо над головой, но важнее убрать от дождя паклю, пеньку, колеса, свивающие из неё канат. В спешке то одно, то другое упущено, потеряно, забыто — война торопит, царь велит скорее завершить бригантины, незаменимые для плавания на мелководье, среди балтийских островов.

В июле война приостановила некоторые работы. Смотритель Степанов писал с тревогой, что шведы близко, за Мойкой, «против домов, на котором острове мы живём, также-де в лесах работных люден от работы разгонивают, приезжают человек по 20—30 с ружьём неведомо какие люди, и оттого многие разбегались, а ныне от страху на делах быть опасны». Горели строевые сосняки, горели кирпичные заводы — противник силился навредить всячески.

На вал, ещё недосыпанный, вкатывали пушки, в срубе будущего арсенала ставили фузеи, складывали порох. Брюс, похаживая степенно, волнения не выдавал.

   — Кто не трус, тот и лопатой отобьётся, — учил обер-комендант. — Худший враг в тебе, имя ему страх.

Не хватает прибауток Меншикова — давно ни он, ни царь не навещали Петербурга. Улыбку вызывает на измождённых лицах архитект-швейцарец, ростом невеличка, а с длинной драгунской саблей. Волочит её по рытвинам, по лужам, по доскам, когда и грозит ею — но без злости, а приказывает, словно песню поёт, протяжно и тоненько.

«Рабочие, простые мужики, хорошо понимают меня, настолько я овладел русским языком, — рассказывает Доменико родным. — Начальник, который их не бьёт, радует их, словно святой, сошедший с небес. Меня слушаются и готовы защитить».

Федосей Скляев[57] — тот свой человек для работных. Однако с ним нелегко: главный строитель бригантин то обласкает, то шарахнет бранью, запретным мерзким криком. Ему царь прощает.

«Представьте, как счастлив я был, — рассказывает Доменико родным, — услышав внезапно итальянскую речь. Эту радость доставил мне Скляев, один из талантливых русских людей, поднятых царём из черни».

О Скляеве известно — сын дворцового конюха, был в потешном полку бомбардиром, а затем вместе с царём в Голландии, в числе волонтёров. Там, на верфях, отличился. Затем изучал ремесло в Лондоне, в Венеции. Назначенный старшим мастером в Воронеж, сумел построить на речной верфи линейный корабль, чему и англичане дивились.

«Иногда он бывает у меня и сидит подолгу, следя за моим пером, изображающим разные конструкции, ибо желает расширить своё образование. Впрочем, зодчество корабельное он знает гораздо лучше, чем я».

Строил Федосей и плоскодонки, строил и камели — плавучие доки, возмогшие перенести большое судно через донские отмели к Азову. Царь наезжал к Скляеву и отбывал, оставив чертежи и наказ — искать доброй пропорции. Искать смелее...

   — Однако советуйся с Наем, с Брауном, — вспоминал мастер, сидя у швейцарца. — Они на дыбы... Как делать: по-царски или по-английски? Плевать, пропадай моя башка — сам решаю.

В Петербурге ему вольготнее. Строит и малые галеры, образца венецианского, — скампавеи. Сладостное для Доменико звучание.

Гертруда подавала айсбайн — немецкое жаркое из свинины; сухонький мастер ел, будто некормленный, завидовал. Он так и мотается холостяком, швыряет его служба. Жена от зелёного змия отвадила бы — есть ведь грех, злоупотребляет.

Жалует к столу и вице-адмирал. Домашняя стряпня — отрада для скитальца, озабоченное лицо его, а красным родимым пятном на полщеки, светлеет.

   — Фрау Трезини, синьора...

Пробует выразить восторг по-итальянски, но в уме застряли одни бранные слова, оскорбляющие мадонну. Отвалившись, коптит избу горчайшим табачным дымом, подмигивает: