Ночью томили мечтания, подозрения. Гезель пришёл утром трезвый. Печник не попался ли случайно? Вопрос сорвался ненароком, вогнал учителя в краску. Земцов понял затаённое, ответил с безразличием нарочитым, удерживая улыбку. Нет, не попадался печник.

Несколько дней работы — и опять праздник, новый, установленный царём. В Астано перед первым января избавляются от накопившегося хлама — выносят изношенное, поломанное, битое и сжигают. Доменико не забыл обычая отцов. Он зажёг все свечи в доме — свет обнажил прохудившееся полотенце, дырявые башмаки, вдавленное сиденье стула, мусор на полу. Нельзя пачкать Новый год — свежий, новорождённый. Трудился Доменико с упоением. Потом переоделся, натянул парик — встречать Новый год приглашён к Крюйсу.

Возвращался под утро. Завидев мерцание в окнах, решил, что гезель дома. Дверь не заперта. Видимо, свалился в постель беспечно — до того нагулялся.

Доменико вздрогнул, переступив порог. Не узнал гостью — она сидела в углу, в полумраке, неподвижная, словно в забытьи. Тёмный платок покрывал согнутую спину. Встрепенулась, испуганно вскрикнула. В следующую минуту руки её обвились вокруг его ног — он не успел удержать. Теперь он узнал её. Поднял с пола рывком, почти сердито.

Лушка прижалась к нему и неслышно, робко заплакала — коснувшись губами её щёки, он ощутил слёзы. Слов не было.

Случилось то, что должно было случиться. У неё горе, и она принесла ему это горе, пришла к нему, почувствовала его зов, доверилась.

Потом он припоминал, что платок соскользнул, что запах овчины был враждебен, отталкивал, и пальцы сами, будто наделённые собственной волей, откинули ворот, легли на шершавый холст, обтянувший её плечи.

   — У меня тепло.

Кажется, то были первые его слова. Он оправдывался, высвобождал её из тяжёлого, резко вонявшего тулупа.

   — Негодная я, — сказала Лушка, всхлипнув.

Потом — немота. Только изведав друг друга, смогли они превозмочь её. Заговорили стыдливо, удивлённые тем, что случилось. Лушка, взглянув на мужчину, жмурилась, мотала головой, лаская его волосами, натягивала одеяло. Три свечи, оплывавшие в горнице, порывами озаряли спальню — слабые эти сполохи слепили Доменико, мир для него рождался заново, был ясен и свеж. Столь полного слияния с женщиной судьба ещё не дарила ему.

И вдруг он испугался — это праздник занёс Лушку, он же и унесёт её, она не вольна распоряжаться собой. Как удержать? Спросил неуклюже:

   — Отец где?

   — Нету его.

   — Нету? Почему?

   — Ушёл он.

Прильнув, она отвечала, не глядя на него, губы щекотали его плечо.

Порфирий попросту сбежал. Иначе — быть бы ему в остроге. Сердце доброе — заступился за людей. Сойка тоже ушёл, Лушку не взяли с собой, она подалась к соседке, варежки с ней шьёт. Обе вчера были на Троицкой площади, у качелей. Пристали пьяные мужики, едва отбились. Полушубок порвали. Выпал узелок с деньгами. Брела домой, ревела — натолкнулась на Земцова. Он и привёл.

   — Сказал — господин архитект хороший. Я сама знаю, что хороший.

Вжалась губами в плечо ещё сильнее.

   — Почём ты знаешь?

   — Все знают. Батя ой как хвалил!

Мало ли хороших... Не то, не то! Надо услышать признание. Доменико тормошит её.

   — Ты хотела ко мне?

Упрямо отодвинулась. Он привлёк её к себе, она приподнялась. Долгий взгляд из-под прикрытых век грустил и упрекал.

   — Я крест не сняла — вот ты какой. Теперь уж поздно. Нагрешили...

   — Бог простит нас.

   — Да тебе-то что? Мне гореть-то...

Он засмеялся. Если нагрешили оба, почему ей одной мучиться в аду? Что за фантазия? Посуровев лицом, Душка твердила:

   — Мне гореть. Благородных нешто потащат? Мне одной...

Календарь на 1713 год — последний, отпечатанный в Москве, — объявил, что планеты предвещают мир, чем весьма обнадёжил.

Покамест кровопролитие поутихло лишь на западе — Англия, отдельно от союзников, прекратила войну с Францией. Угомонится ли Швеция? Карл побуждает к выступлению турок, грозит вернуться. Быть может, образумит взятие Штеттина, рейд на Гельсингфорс, замышляемый царём.

В феврале совершился въезд в Петербург её светлости принцессы Шарлотты — три десятка экипажей двигались цугом, форейторы, блестя позументом, лихо крутили в воздухе бичами, устрашая толпу. Свита состояла из шестидесяти восьми человек — бревенчатые хоромы вместили третью часть, остальных вице-губернатор Римский-Корсаков, путаясь в немецких извинениях, рассовал по окрестным избам и мазанкам. Шарлотта, сжав тонкие губы, взирала на странную резиденцию безгласно, оспины на озябших щеках выделялись броско. Отвечала сановнику её подруга, принцесса Юлиана Ост-Фрисландская, в тоне светском, изображая удовольствие. Римский-Корсаков кланялся, благодарил, хотя не разумел.

Кучера и лакеи ликовали — старая дева сыпала на диалекте Вольфенбюттеля отборную брань.

Алексей заканчивал службу в Польше. Рвением не отличался, провиант для войск собирал вяло, имел за это от родителя выговор. Отозванный из Торуни, угнан на Ладогу готовить лес для постройки скампавей. К супруге лишь заглянул по пути.

Шарлотта скучала, музицировала, вбирала сплетни. Подруга исходила злостью. Царевич является раз в месяц, грязный, измотанный. Влеком более к бутылке, чем к жене. Неслыханно!

В августе Кикин принял последнюю сплотку древесины. Некоторую часть сплавляемого он отвозил себе — для дома на Адмиралтейском острове и для дворца на левом берегу, уже заложенного.

Царевичу о том донесли.

   — Я тебя не выдам, — сказал он адмиралтейцу прямо. — Но и ты будь надёжен.

   — Всей душою твой, — заверил Кикин.

Снята родительская лямка. Был ли случай в гистории, чтобы наследник престола ютился в глухомани, ведал рубкой деревьев? Сам Пуфендорф не упомнит сего. Омыться, забыть постыдную неволю... Но в Старой Ладоге скрашивала ссылку Ефросинья, и супруга, отлично осведомлённая, не восставала. В обстоятельствах походных метресса, да ещё простолюдинка, мужчине извинительна.

Как быть в Петербурге? Возможно ли прятаться? Злыдня Юлиана, вся свита дармоедов — враги. Нужна осторожность. Не дай бог, если вмешается царь, Ефросинья, сердечный друг, понимает...

Значит, крепись, веди себя комильфо, хотя бы наружно, показывай с немкой любовь и согласие. Оказия к тому ближайшая — в доме слона. Презент персидского шаха, чудовище удивительное, привлекает толпы. Трубит, вскидывая хобот, пляшет под барабан, кланяется. Царевича и Шарлотту забавляет часто. Соединив руки, они бросают с галереи увесистые кочаны капусты — потеха, как слон катает их, рвёт листья.

Ходила смотреть и Фроська с Никифором Вяземским. Чудище вызвало у неё жалость. Алексею рассказывала:

   — Слониху бы ему... Разлучённый, поди! Они чинно живут, парами. В сторону — ни-ни!

Читала про слонов. В семье баронского управителя книжки водились.

Алексей почуял намёк.

   — Им-то проще.

Досадует, так горячее целует. А ему не отречься от законного ложа. Однако в худом есть и доброе.

   — Пускай сына родит мне, — объясняет он Фроське. — Хоть польза от Рябой... Кровь у него будет — лучше некуда. Племянник императора... Любую королевну возьмёт.

Рябая — иначе между собой не называют. Родит — и он избавится.

   — Убьёшь, что ли?

   — Да уж как-нибудь...

Холодок пробежал по Фроськиной спине. Лютая, застарелая злость проняла Алексея, затрясла его, сделала на миг уродом.

Альков амура обрели они в её каморке, в пятистенке, отведённой Никифору. Целая ночь принадлежала им редко.

Входил царевич к Шарлотте, обречённый притворяться. Трепетал перед царём: достигнут его ушей жалобы — разгневается. Родителю ничего не стоит отобрать Ефросинью, упечь в келью либо на прядильный двор.

У Петра ни времени нет, ни охоты вникать в семейные дела — чьи бы то ни было. Вовсе не затем посетил сына, отлучившись на час от стапеля, от друзей-корабелов. Скампавеи, галеры множились, оснащался второй линейный левиафан — родитель был в настроении отменном.