Царь на радостях добрый. Всё же пробрал камрата. Жалоба Фридриха неприятна; он тоже союзник, и переправляться в Швецию добивать Карла надо именно из Дании.

Кочевая жизнь светлейшего позади. Устраивается в хоромах прочно, берёт бразды правления. Временами бывает грустен. Прусская взятка не доказана — и то хорошо. Но каков же итог? Мнил себя главою всей армии — не вышло, Шереметева царь не сместил. Стонет ведь старик, болеет... Должно, спасовал государь перед древней фамилией. Мимо пронеслась и булава гетмана Украины. Не сбылось того, о чём мечталось. Знать, уж выше не прыгнешь. Неровен час, вниз покатишься — фискал Курбатов роет, крыса проклятая, сует нос в хлебные амбары...

Удручённый холодностью царя, Данилыч припал усерднейше к столичным делам. Донимает вызовами Синявина, архитектов. Вернулась забота о царевиче. Подлинно болен или комедию ломает? Никифор жмурился среди зеркал, мямлил.

   — Страждет родимый наш, месяц наш ясный... Чахотка, жаба в груди... С чего бы? От книг, может... Уж он читает, читает, глазыньки трудит.

   — Церковное, верно?

   — И немецкое тоже... И как головушка держит? Планиметрию изучил и эту... дай бог память — стереометрию, что ли...

   — Ладно, ступай!

Доктора подтвердили — чахотка. Обмана нет. А что Фроська скажет? Девку ввели в боковую дверь, Дарья не догадывалась. Фроська ластилась, оба вспомнили былое. Уверяла в амурном пылу, что Алексей надоел хуже горькой редьки, слаб он, утолить её неспособен, извёл капризами.

   — К матке ездил?

   — Христос с тобой! Нетто посмеет!

   — Может, не уследила?

   — И то... По пятам ведь не бегаю.

   — Побежишь, коли надо.

   — Да пошто? Он родителю покорился.

Большие бороды ему свет не застят более: Якова Игнатьева прогнал, Стефана Яворского[85] ругает, аж зубами скрежещет. За границу поехал с радостью — отдохну, говорит, от здешней вони. Этим Данилыч успокоен окончательно. Наградил десятью рублями и обнадёжил: окончит Фроська службу при наследнике — обвенчают её с офицером.

Одевшись парадно, при всех регалиях, князь навестил Шарлотту. Провёл часа три в болтовне с фрейлинами — каждая желала беседы приватной, немки и русские между собой в ссоре. Сходились в одном: канцелярия деньги задолжала, двор испытывает нужду. Не хватает на приличный стол и на корм лошадям.

Царевич тем временем наслаждался свободой. О доме старался не думать. Карлсбад улыбался ему, хотя улочки, свернувшиеся в расщелине, дремали в тени чуть не до полудня. Горная речка Тепла звенела ласково, водная пыль Шпруделя в жаркий день освежала. Нервы присмирели. Делал моцион по крутым дорожкам — маршрутом неизменным, по пути отдыхал в ресторации, всегда одной и той же. К миловидной хозяйке-чешке обращался по-польски, заказывал кофе либо шоколад, сдобную булочку, марципан. До сладкого охотник, но не обжора, талеры отсчитывает скуповато. С виду дворянин невысокого полёта — скромный коричневый камзол, шпага на потёртом ремешке, без украшений. Парика не носит — тяжёлые, жирные чёрные волосы лежат плотно, ветер не треплет.

Из Вены, по просьбе русского посла, прислана для его высочества охрана. Люди императора не назойливы, держатся на почтительном расстоянии. Иногда старший — в чине капитана — настигает принца на укромной тропе, вступает в разговор...

Лечащей водой Алексей начал пренебрегать. Бывает на концертах, на гуляньях. Часто тратится на книги. Лавочники величают благодетелем, приберегают новинки.

«Прелести Италии», с гравюрами... Как не купить! Прекрасная сия страна, к тому же подвластная цесарю. В некотором смысле родственник... И принца тянет в поток венецианского карнавала, к небывалым утехам. Распаляют воображение сказки Шехерезады из «Тысячи и одной ночи», любовные стихи из «Сборника древних авторов», в немецком переводе.

Пищу для размышлений даёт трактат Агриппы[86] «Ненадёжность и тщета всех искусств и наук», а также «Обвиняющие письма» Мошероша[87] — сатирика язвительного.

Увы, так устроен мир. Сочинитель, пожалуй, прав, говоря: «Уклад жизни не следует слишком реформировать». Творец не вернёт человека в эдем, не избавит от страданий.

«Неудачные браки», трактат Генриха Мюллера... Томик в восьмушку, в глянцевой белой свиной коже, прямо влип в руку и приковал на несколько вечеров. Бросало в жар от суровых слов Мюллера: «Горе тому, кто покривил душой, стоя перед алтарём. Произнёс «да» неискренне... Он клятвопреступник. Грешны и родители, понуждающие к браку. Основа счастья в браке — любовь благочестивых, добрых супругов. Не заменят её пи богатство, ни титул». Мюллер, умнейший Мюллер отстраняет Шарлотту, подводит Ефросинью, сердечного друга. Будто видит её, описывая достоинства отличной супруги.

Чаще всего Алексей открывает «Церковные анналы» Барония[88]. Штудирует книгу, делает выписки. Во всех странах Европы известна сия хроника, и для многих она — развлечение.

«843 год. При дворе Византии возымела власть дурная женщина. Она появлялась при всех голая...»

Алексей зажмурился. Верно, дьявольски хороша собой...

«...Опозорила императора, клеветала на патриарха Мефодия, но в конце концов была заключена в тюрьму».

Так и надо... Страница перевёрнута, однако обольстительная куртизанка не исчезла. Она сбрасывает тюремную хламиду. Теперь она — Вальдрада, метресса императора Лотаря. Из-за неё он преследовал жену. Был пристыжен папой и покаялся, но неискренне и умер от болезни.

И царя бог наказывает, отнимает здоровье. А обличать бесполезно — не раскается.

«Граф Эрбен во Франции взял другую жену при жизни первой, чем вызвал возмущение народа...»

Этот публично повинился. Но потерял совесть.

«Папа Паскаль запретил королю Генриху английскому вмешиваться в церковные дела».

Правильно сделал. На царя где управа? Глава католиков многое может...

«Леопольд, герцог австрийский, был отлучён от церкви. Он посмеялся над этим, и его страну постигло наводнение Дуная, унёсшее десять тысяч человек, затем моровая язва, и сам он погиб, упав с лошади».

Поделом ему... Царя кто отлучит? А надо бы...

«Император византийский Михаил развлекался, издеваясь над священными предметами, приказал своему шуту Теофилу изображать патриарха и шествовать в сопровождении толпы гуляк в шутовских одеждах».

Вот это точь-в-точь про царя.

«За это господь отнял расположение к Михаилу, и он был убит во время попойки своим камердинером».

Кара не минует нечестивых. Книжка Барония разбухла от закладок. Выписки из неё — в заветной тетрадке, хранимой особо.

Пачку книг объёмистую завязывает лавочник. Несёт Иван, шагая за повелителем след в след. Иван Фёдоров, брат Ефросиньи, слуга преданнейший — любых трубецких, любых нарышкиных он дороже. Будущий дворянин при дворе будущего царя...

Стенная полка в комнате уже заполнена книгами. Стопы их под иконой, в красном углу. Корешки коричневые телячьей кожи, сально-белые — свиной. Атласы в лист и крошечные томики в шестнадцатую долю листа, оттиснутые в Лейпциге, Дрездене, Кракове, Варшаве. Книги веселящие и научающие. А нужнее всего наследнику престола те, которые укрепляют злость.

Удивительно, как они цепки в памяти, «Анналы»! Небольшой коричневый томик, двадцатое, а может быть, сотое издание сего средоточия непотребства... Он не сходит со стола, он в центре комнаты, чтение вошло в привычку, как утреннее «Отче наш». Говорят, бумага всё терпит, но кажется, она пропиталась пороком. По ночам они возникают — дурные женщины, там названные. Женщины, из-за которых канули в геенну императоры, короли, храбрые рыцари, женщины, навлёкшие наводнения, пожары, войны...