«Большие бороды» — это заскорузлые, неприязненные духовные и иже с ними, это внутренний неприятель — на амвоне либо за тыном боярского двора.

«К тому же чем воздаёшь рождение отцу своему? Помогаешь ли в таких моих несносных печалях и трудах, достигши такого совершенного возраста? Ей, николи! Что всем известно есть, но паче ненавидишь дел моих, которые я для людей народа своего, не жалея здоровья своего, делаю, и конечно по мне разорителем оных будешь».

Потомку покажется тяжёлым язык письма. Русских слов для надобностей новой эпохи не хватало. Потомок заметит, что Пётр избегает употреблять слова иностранные, знакомые ему и сыну, уже вступающие в обиход придворный и канцелярский. Здесь слова чужеродные неуместны особенно. Идёт разговор отца с сыном, разговор интимный и вместе с тем кровно касающийся судеб России — постороннее присутствие неуместно.

«Того ради так остаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом, невозможно; но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах: ибо без сего дух мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал. На что по получении сего дай немедленно ответ или на письме, или самому мне на словах резолюцию. А буде того не учинишь, то я с тобой, как с злодеем, поступлю. Пётр».

Принято решение, едва ли не самое трудное в жизни Петра. Оттого и покинуло его постоянное великое поспешание.

Советов при этом Пётр ничьих не хотел. Он делился с Екатериной — она силилась отвлечь, утишить боль, оберегая здоровье мужа. Поддерживала теплившиеся чаяния. Самой мечталось примирить сына с отцом и с собой, являла доброту, ласку к Алексею, наталкиваясь на холодность. Ненавистная мачеха...

Данилыч — и тот не знал, как поступить с царевичем. Высказывался как-то робко, переводил речь на другое, чем только сердил Петра. Однажды предостерёг — народ примет весть о постриженье Алексея дурно. Скажут — мало того, что Евдокия в монастыре, и сын в келье заперт. А что добровольно — поди докажи! Пётр думал об этом. Так что же — терпеть дезертира?

Царь вынес решение один. Оба — отец и сын — томились в эти месяцы одиночеством. Притом отец, подавляя в себе личное, жил заботой о людях своих, о государстве, сын с трепетом ждал приговора.

Итак — монастырь...

Ответить немедленно, а не то... Снова блеснул топор — родитель не пощадит, прикончит как изменника. Значит, монастырь... Монашеская ряса не пугает, Алексей уже примерял её мысленно. Прочёл строки отца с облегчением, нервно смеясь, протянул письмо Кикину. Тот повторил сказанное некогда:

— Клобук не гвоздём прибит.

Монашество — безопасность, убежище до поры. Ключ замкнёт келью, ключ и отопрёт. В том все ближайшие согласны. И Афросьюшка тоже.

Родителю ответ краток:

«Милостивейший государь-батюшка! Письмо ваше я получил, на которое больше писать за болезнию своею не могу. Желаю монашеского чина и прошу о сём милостивого позволения. Раб ваш и непотребный сын Алексей».

   — Царевич-то кранк, кранк...

Синявин шепчет, разминая в пальцах понюшку табака, озираясь на писцов, скрипящих перьями, на громогласных подрядчиков, забежавших в канцелярию с мороза. Немецкое слово, вмешанное в простоватую северную речь, смешит Доменико. Болен царевич, на этот раз непритворно. Что за секрет!

Верно ли, что царь заходил проведать сына? Истинная правда, Ульян слышал от губернатора. Алексею велено подумать ещё и ещё. Монастырь обождёт. Семь раз примерь, говорит пословица, один отрежь. Ещё новость — государь собрался за границу.

   — Царица с ним и племянница. Та, сосватанная за герцога — в Мекленбург, кажись[94]... Две Катерины, да на счастье ли? Темна вода во облацех.

Вобрав крошки мясистым носом, Ульян оглушительно, жмурясь от наслаждения, чихает. Доменико защитил ладонью свечу. Спросил, каково теперь губернатору.

   — Кисло, Андреи Екимыч, знамо кисло. От государя прежней-то ласки нет. Сказывают, не поцеловал даже камрата своего, когда прощался.

   — Что насчёт города?

   — Свежего ничего, Андрей Екимыч. Колокольню государь помянул, чтоб поспешали.

Следственно, наказ прежний. Кроме работ в цитадели, строить на левом берегу Почтовый дом — вместительный, с ресторацией, с покоями для ночёвки приезжих, для разбора почты и для собраний. Продолжить канал от Невы к Мойке, через луг. На Троицкой площади отделать камнем Гостиный двор, а на Выборгской стороне начать госпиталь — каменный же. И конечно, радение особое о колокольне. Её, вздымающую гигантский шпиль, царь хочет увидеть как можно скорее.

Туда и лежит дорога архитекта, тысячу раз хоженная. Звонница растёт, два яруса закончены, летом прибавится третий. Там, почти бессменно, Земцов. Полушубок расстегнут, жарко ему. Румянец на щеках не от мороза — гонит вверх колокольню и восхищен ею.

А следом за Доменико в крепость вошёл Фонтана. Привязался в последние месяцы. Слушал разговор с Ульяной, а сейчас, незримый для гезеля, берёт кирпич, взвешивает на руке, саркастически улыбается:

   — Купил тебя царь.

Разглядел печать главного зодчего. Ударил об стену кирпичом. Me разбился.

   — Русские научились кое-чему. Однако не обольщайся! На болоте строишь.

Улучил момент, пристал, когда Доменико, набрав столичных новостей, ощущает некую зыбкость в почве, некую хрупкость в плотной, пылающей на солнце кладке.

   — Спроси русского: чья это печать? Скажет — антихриста... Ты беспечен, друг мой! Эти своды упадут в один миг, Петербург зарастёт бурьяном. Город антихриста... Не смейся, милый мой! Представь — завтра переворот, Меншиков повешен... Алексей сильнее, за ним множество народа, за ним самые знатные семьи. Царь боится сына, да, боится.

Заглушить лукавый голос, завистливый голос, оживающий где-то внутри. Встать рядом с гезелем — сомнения его не посещают как будто. Он лучше знает, он русский. Он строит и любуется, верит в красоту, в прочность её, в непобедимость.

Фонтана не унялся:

   — Ах, царь уезжает. Он очистил поле для сына. Весьма, весьма неосторожно...

Оказывается, родной диалект звучит иногда чуждо. Надоел земляк. Некогда спорить с ним.

Вечером зодчий сам вызвал Марио, несносного пророка. При нём писал в Астано племяннику Джузеппе, будущему зятю.

«Вы не сообщили мне, что вам рассказал Фонтана. Он воображает, что царь соблазнил меня деньгами, славой, этим и удерживает. О России болтают глупости, пугают вас. Дорогой Джузеппе, не оставляй мысль о контракте с царём, я помогу тебе! Царь в седле крепко, и противники его бессильны. Я же служу ему потому, что он желает добра своим подданным. Зло не купит меня ничем — пусть это будет и твоим принципом».

Славно в дороге! Где возможно — по воде, а неволей — по суше двигается высочайший путешественник. Дорогой знакомой, курсом западным. И всюду виваты, салюты в честь победителя шведов.

Есть ли музыка слаще!

А помнится, грезилось нечто подобное. Кнеллер, живописец превеликий, — тот сердился ведь... Что за причуды у чурбана московского! Море пиши ему, корабли пиши! Вот _ привязался, сумасброд, глава дико бразов, сыроядцев...

Глядите теперь! Палите из пушек, пойте хвалу! Свершилось то, о чём и помыслить не смел Питер Михайлов, гезель в чужих краях. Держава российская за Либавой окончилась, но безопасна Курляндия, где осталась родная племянница Анна, вдова злосчастного Фридриха. Моря досталось — сверх чаемого. Закрепить бы только миром сей прибыток!

Тому и служит вояж.

Катеринка — племянница любимая. Ямочки на пухлых, румяных щёчках, всегда весела. Достойна куда лучшего жениха, чем хилый, диковатый владетель мекленбургский. Но герцогство крупное, дружба с ним вот как нужна. Свадьба, а затем леченье в городке Пирмонт, на водах, — это цель государя ближайшая, а для ушей посторонних — единственная. Нет, не закончится в Мекленбурге намеченный маршрут. Задуман, по сути, смотр алеатам России, смотр перед акцией решающей. Собрать все силы альянса в одну армаду, высадиться в Швеции, поставить на колени упрямца Карла!