С усмешкой снисходительной взирал версалец на цветники, нарезанные квадратами, по-голландски, на статуи — пока ещё редкие, подивился фонтану, бившему высоко. Прошагали сад до конца, вышли к Зимнему царскому дворцу. Леблон оглядел, снисходительно бросил:

   — Милая миниатюра.

Это — насчёт Зимнего. Похвалил наконец Екимыча. Но дворец — громко сказано. Царь отдаст одному из чиновников, когда переедет. Куда? В уме у Леблона резиденция куда презентабельнее.

Гребцы подогнали ладью. Подхваченная течением, ока промчала мимо луга, миновала Почтовый двор — большой двухэтажный куб. Леблон крякнул, досадливо узнав, что там гостиница, ресторация, приёмный зал для разных торжеств и каморы, куда нарочные из городов сдают корреспонденцию. Все вместе! Его величество постоянно соприкасается с простым людом. Курьёзно!

Далее рядок каменных господских здании и распахнутая ширь Адмиралтейства. Ладья повернула, понадобились вёсла. Укачало француза, скорее накормить…

Посадил за свой княжеский стол, угостил презнатно — авось подобреет гость!

Всё ругает француз, всё ругает... Завязла в мозгу Данилыча первая фраза донесения. Утомлённый променадом, бессилен её заглушить. Маячит в полыхании свечей усмешка француза, его кафтан, заляпанный болотной жижей. Не пожалел сюртука. Словно из траншемента вылез — и в атаку...

Бой разгорится неминуемо. Первый Растрелли зарычит. Бесится итальянец. Трудный был с ним разговор, не уступает он Стрельну, грозится уехать. Не чаял над собой начальника. Графа на цепь не посадишь.

Ох батюшка Пётр Алексеич, пошто покинул!

Порфирий собрался в Ярославль. Звал с собой дочь. Надо же пристроить девку... Но поди сладь с ней! Откликалась лениво, с травинкой в губах.

   — Не надо мне...

Ох и злит же эта травинка! Как втемяшишь в башку, что в Питере свадьбу не играть. Поп ведь в книгу пишет. А допреж того проверка, кто они да откуда — жених с невестой. Пишет при поручителях... Нет уж, бочком да в сторону! В Ярославле вряд ли кто скажет, что невеста — дочь беглого, сестра дезертира, галерника. Купцы-покровители, дан бог им здоровья, любой рот замкнут — хоть посадскому, хоть подьячему...

   — А мне-то что!

Тьфу, кобыла упрямая! Отец надрывается, недоест, недоспит — копит деньги на приданое, и вот вместо благодарности... Побил однажды — местью было молчание дочери. Наведывался по воскресеньям, с месяц улещал калачом и пряником. Зря, слова не вынал. А ведь ради неё же, дуры, отпросился сюда, ночует в шалашах — в Петергофе, в Стрельне, где камины наилучшие велено делать. И дрожит за шкуру свою — билет отпускной на чужое имя. Вдруг кто признает...

Мария, помытарив отца, заговорила. Порфирий воспрянул, начал про Ярославль, про женихов, коих уже присмотрел, — смирные, непьющие, а уж работники... В год не меньше пяти рублен им цена. И тут девка выпалила — замуж пойдёт за Екимыча, архитекта.

Порфирий понял по-своему. Захлебнулся воздухом, долго не мог отдышаться. Потом сжал кулаки.

   — Повалил тебя?

Первая мысль — обманута девка. Человек он хороший, Екимыч, но ведь господин. Насулил невесть чего...

   — Он по чести просит... Дитё без матки, цельный день не евши... Дитё ведь, не лопух.

   — Няньки нет?

Осёкся, поймав себя на том, что мелет чепуху, сбитый с толку, а узнать надо другое. До няньки ли? Провались она!

   — Есть... Старая...

   — Так повалил, ай нет?

   — Пойдём к нему! Пойдём, спросишь.

   — Чего? — заорал Порфирий, снова ошарашенный. — Что болтаешь? Я те вот...

   — Пойдём! Обручимся при тебе — хошь? Он просит тебя.

   — Кто?

Андрей Екимыч, начальник? Пробилось в мозг не сразу. Забористо, длинно выругался, в смятении чувств. Захохотал. Ну, что брешет, чисто помешанная! Дочь следила за отцом из-под полуопущенных ресниц будто равнодушно. Поняла — родительское проклятие ей не грозит. Порфирий провёл ладонью по лбу.

   — Постой!.. Постой!..

   — Стою я, — бросила дерзко, осмелев совсем.

   — Ну так на колени! Молись, чтоб по-твоему... Господи! Мать честная!

Сам сел на лавку, позабыл молиться. Да неужто правда... Лушка — госпожа... Екимыч в дом зовёт, не баловство, значит... Госпожа, госпожа... Чудо из чудес! Тут радость окатила Порфирия. Если так, — спасенье для девки, а может, и для него... Ну, уж её-то на допрос не потянут. Лупить да жечь не будут из-за дурного родства. Екимыч — начальник, самому государю друг.

Обрученье состоялось. Порфирий благословил, дал поцеловать свой нательный крест дочери и господину, хоть церкви и разные. Всё одно христиане. Господин архитект согласился, православного креста не отклонил. Сказал, что всем сердцем желает сочетаться с Марией законным браком, но придётся обождать. Увы, долее шести недель, назначенных русским обычаем. Он, Екимыч, католик и церковный староста, а поп у них зловредный, с русской не обвенчает... Царь дозволяет такие браки — так поп артачится, крапивное семя, уломать надо.

Девка сняла своё серебряное колечко, надела золотое, толстое. Порфирий блаженно пьянел. Сказал, что в Ярославле есть умный мужик, глаголет — обряды хорошо бы отменить, разделяют они христиан. Резон ведь! В том ли суть, как младенца окунать в купель, два раза или три? Похочет невеста в католики — он, Порфирий, не против. Муж — иголка, жена — нитка. А ссориться с тем попом не след. Шум произойдёт. Знает ли господин, что по невесте да по её отцу и брату верёвка плачет?

Знает Екимыч...

«Мой будущий тесть оказался человеком весьма широких взглядов и предоставил нам тактику поведения в наших сложных обстоятельствах, — глухо поведал Доменико заветной тетради. — Некоторые новые мысли, далеко не ортодоксальные, просочились в простонародье, к счастью для меня. Слава святому Христофору! Мне снился недавно его источник...»

Поток пенился в расщелине, на склоне Монте Роза. Сан-Кристофоро, патрон тех, кто в странствии, в поиске, вызвал воду из недр, ударив по скале своим посохом. Легенда… Доменико нашёл место на ощупь, в полумраке, лёг на холодный камень, чтобы опустить руку, зачерпнуть горстью. Он выполнил ритуал, коему послушны все, покидающие Астано. Ледяная влага, пойманная у самого родника, сводила челюсти. Как раз в эту минуту в селении прокричал петух, и Доменико спустился весёлый. Сегодня кажется — союз с любимой ему был предопределён.

«Драгоценная особа возвратилась ко мне, и если всевышний внемлет моим мольбам и простит, то навсегда. Мадонна! Не с тем же испытывала нас судьба, чтобы разлучить! Мы обручены. Потомки мои, не бойтесь никаких напастей, если вам ниспослана любовь! Древние мудрецы недаром учили — боги благоприятствуют любящим».

Мария принесла узелок — трогательный узелок со всеми своими пожитками. Развязала — в нём оказались кроме рубах подсолнухи для Пьетро, любимое его лакомство. Мальчишка повис на ней.

О прибытии Леблона Доменико узнал накануне. Парижская знаменитость, новый вершитель городовых дел… Земцов, зашедший поздравить — он уже квартирует отдельно, — обеспокоен. А Доменико, не чующий ног под собой, поднятый на седьмое небо, не ощущает угрозы. Она стучится где-то едва слышно, в другую дверь... Мария слушала беседу мужчин и сказала потом:

— Отнимут чего у тебя?

Невозмутимо, с травинкой в уголке губ. Доменико рассмеялся, обнял её. В самом деле, что могут отнять? Крепость, храм Петра и Павла? Воздвигнутое из камня прочно принадлежит не ему, Петербургу, столице русской…

В крепости отделали новую кардегардию, и Доменико выгородил там комнату, раздобыл столы, шкафы для чертежей и замки с секретом. Фортеция со дня основания не воевала, но сие не значит, что нет в городе какого-либо молчальника, прощупывающего оборону. Глянув в окно, Доменико мог видеть колокольню в громоздкой одежде лесов, мельтешащие фигуры каменщиков. По утрам Земцов, старший гезель, раздавал работу младшим: Ивану Козлову, Никите Назимову, Ивану Клюрову и прочим. Им рассчитывать, чертить набело детали зданий, порученных Михаилу: казармы, порохового склада, бани, портомойни. Есть теперь и вклад его собственный в цитадель. Не сняты с него и кунштюки для Летнего сада — без конца сочиняет беседки, фонтаны, воротца, скамейки, гроты.