Смех берёт Доменико — Земцов смотрит на него с жалостью. Сердиться нечего, ведь эмоции у него самые дружеские. Обидели учителя. Служил учитель верой и правдой, градуса выше полковничьего не достиг. Государь не упрекнул ни в чём. И вот ходить теперь учителю, истинному строителю Петербурга, в подчинённых. Леблон, ещё не ступив сюда ногой, возведён в генерал-архитекторы. Жалованье отвалили... Всё это Михаил, отослав младших, высказывал.

— Я повышения не просил, — отвечал Доменико. — Умнее оттого не стану. Забыл Декарта? В чём блаженство? В разуме, ведущем к цели.

Стиснув зубы, он сдержал волнение, когда явился переводчик, широко распахнул дверь и крикнул подобострастно, юным петушиным голоском:

   — Господин генерал-архитектор!

Нахлынувшая жара заставила Леблона снять сюртук — сенсацию в вельможном Петербурге. Зато камзол его серебрился весь сказочными шитыми зарослями по груди и рукавам.

   — Вы учились во Франции? — спросил он, кивнув в ответ на поклон и обтирая платком лоб.

   — Нет, в Риме.

   — Не подумал бы... — и Леблон свалился в кресло.

   — Почему?

Вялое движение руки было ответом. Доменико понял. Но что мог разглядеть француз, проходя, кроме портала? Кажется, одобрил.

   — Вы давно в России?

   — Тринадцать лет.

   — О-ля-ля! Климат выносите? Зимой тут можно дышать?

Доменико сказал, что можно.

   — Его царское величество, — сообщил Леблон торжественно, — отзывался о вас прекрасно.

   — Рад слышать... Спасибо!

А сам-то он... Его мнение? Доменико собирался спросить прямо, но вдруг сдавило гортань, охватила робость. Заговорил Леблон.

   — Рим... Ах Рим!.. Все дороги... Да, когда-то вели к нему... Фантастико! Милый шевалье, — обратился он к переводчику, — вы нам не нужны! О Рим, аморе мио! Ступайте, милый, займитесь пока... Этот мальчик переводит Фенелона[100]. Ужас, как запоздали русские!

   — Им было не до романов, — заметил Доменико.

   — Его величество погоняет Россию этим...

Сечёт рукой воздух.

   — Кнут, мосье, кнут! Просто, как бонжур... Как здравствуйте...

Рука сухая, с синими жилами, почти старческая. Отбрасывает Доменико в юность. Он — гезель перед наставником. Рука говорит о Париже, где заложен светоч всех художеств, где выдающийся француз увенчан лаврами. О написанных книгах...

То, что Леблон генерал, начальник, — как-то забылось. В Астано, в вольнолюбивом Астано, уважают возраст, опыт, талант. Авторы книг — люди исключительные, редчайшие, среди знакомых Доменико не было ни одного. Голосом, от волнения ломким, голосом гезеля он спешит сказать — труды мастера читал. Трактат о садах, дополнения к Давилье, к его курсу архитектуры... Да, в царской библиотеке. Жаль, Версаля не видел, но о тамошних трудах мастера наслышан. Не окажет ли он любезность...

Доменико поспешно, неуклюже снимает с полки альбом, роняет Леблону на колени, просит прощенья. Что же внёс мастер в королевские интерьеры? К сожалению, художники остаются безымянными.

   — Неважно, дорогой мой, — слышит Доменико. — Совершенно неважно. Всё равно короли — наши подданные. Не удивляйтесь, дорогой мой, мы монархи красоты. Вот мои залы...

Именно они, новейшие по отделке, нравятся Доменико. Величавы без высокомерия, без тяжёлой помпезности, жизнерадостны, но ничего слащавого. Декор ясен, симметричен, в основе его — прямые линии, прямые углы, в соответствии с широкими окнами. Цветочный орнамент на ветвях-линиях лёгкий, весенний, будто не успевший разрастись.

Мастер принял восторги как должное.

   — Видите, небольшие шалости я допускаю. Интерьер — это интим. Выплёскивать роскошь наружу теперь не любят. И в самом деле — моветон... Надо различать. Строгий фасад — это иллюзия власти, а всё внутри — власть иллюзий, самоуслаждение. Так говорят в Париже. При Людовике искусство стали обсуждать серьёзно.

   — Я не был в Париже, — вздохнул Доменико удручённо.

   — Париж, Париж... Что здесь воображают? Мы тоже тонем в грязи. Нас полмиллиона — представляете месиво? Русские чище, они моются в бане. Спасительное изобретение...

Продолжал с улыбкой саркастической. Уморительно — барышник, который скупится на портшез, восседает на спине у своего слуги, едет верхом. Уздечку бы ещё... А строения? Сплошь дворцы? Нет, деревянных домов и мазанок больше, чем в Петербурге. Правда, богатства хватило бы на десять столиц, но и нищеты тоже... И здесь голодают, но раздобыть дерева для обогрева гораздо легче. О, королевские прихоти дорого стоили народу. Ну, и война, конечно... Версаль так поразил французов, что родилась легенда. Конь Людовика на прогулке запнулся и ни с места... Кто-то посоветовал копать, извлекли короб с драгоценностями.

   — Ленотр[101], незабвенный Ленотр подал Людовику проект парка и приговаривал: «Я разорю вас, сир». Король только смеялся. Ну, а его величество царя разорить ещё труднее — верно ведь? Впрочем, вы и не стараетесь.

Остановил взгляд на макете храма Петра и Павла, сказал, что архитектура скромная, в хорошем вкусе.

   — Я фортификатор, — вырвалось у Доменико.

Тут же осадил гезеля, возродившегося в нём. Похоже — мольба о снисхождении. Выслушав похвалу, боялся поверить.

Леблон повторил:

   — Да, работа удачная, портал, например, хоть в Париж. Колонны у входа, волюты, обрамляющие второй ярус, — эти плавные изгибы, две волны...

   — Волны? — Доменико не думал об этом. Глаз декоратора...

   — Да, лижут борт. Это же корабль — его величество говорил мне. Его страсть. Две мачты, но задняя, по-моему, лишняя. Вы согласны? Не устоит, обещаю вам. Купол для равновесия, купол. Шпилей здесь... Я насчитал двадцать семь. Невероятно!

В крепости, доложил Доменико, из шести бастионов каменных уже пять, заканчивают шестой, последний. Кладка парадных ворот готова, декор неполон, дело за резчиком.

   — Знаю, — услышал зодчий. — Пришлю вам Пино.

Подал образцы жилых домов. Леблон полистал. Недурно. Господин Трезини верен своему стилю — та же простота объёмов, лаконизм отделки. Северная строгость. Простолюдин прекрасно устроен — на бумаге... Много ли таких счастливцев? Большинство пока в лачугах. А бояре...

   — Отель простоват, по нашим меркам. Скромность украшает, его величество следует этому правилу. Бояре ваши — не очень...

Ирония тотчас сменилась выражением почтительным — Доменико выложил прожекты Петергофа, Стрельны. Собственные его величества рисунки, схемы.

   — Две загородные резиденции... Русский Версаль, русский Сен-Жермен, — и Леблон уронил добродушный смешок. — Сажень — это семь футов, а аршин?.. Без вас я слеп, бесценный мой мосье! Сам бог свёл меня с вами.

Спросил, где охотничий замок царя. Нет его? Решительно посулил выстроить.

   — Царь не любит охоту, — сказал Доменико, вдруг ощутив досаду.

   — Потентаты воюют или травят лисиц. Это просто, как бонжур. Гости царя, наконец... Друг мой, вы слишком застенчивы! Надо напоминать... Говорю же вам, мы монархи мира, имя которому красота. Мы угождаем, дарим венценосцу престиж, умирающий вместе с ним. Красота же бессмертна. Держите голову выше, шевалье!

Затем кинулся выспрашивать. Слышно, царь обожает рвать зубы, практикует хирургию, спровадил на тот свет не одного пациента. Правда ли? А наследник? Точно ли он болен? Говорят, замкнулся во враждебности отцу. Так ли хороша собой любовница Алексиса, как болтают? А царица Екатерина — правда ди, что она из низов, равно как губернатор? Дорого ли ей искусство? Короли дерутся, а их супруги обставляют дворцы — так ведь бывало в истории. На Луаре есть замок четырёх королев — они нанимали художников, одна за другой, двести лет.

Доменико смущался, мямлил. Ефросинью он не видел. Вкусы царя и царицы, видимо, совпадают. Краснел, сознавая наивность свою перед Леблоном, питомцем лукавого и блестящего французского двора.