Раздались тяжёлые шага, и в дверях появился дворовый. Он был такой широкоплечий и рослый, что будто занял весь дверной проем и головой касался косяка.

   — Слушаю, барыня. — Он терпеливо ожидал повеления.

   — Арсений, поедешь в Псков. Отвезёшь письмо. Передашь лично в руки господина губернатора Адеркаса. — Прасковья Александровна отдавала приказания отрывистыми фразами. Арсений на каждое приказание кивал головой, показывая, что понял. — Вот и езжай, — продолжила Прасковья Александровна. — Да не вели закладывать в телегу сивого жеребца, у которого копыто сбито... Э, да ты перепутаешь, я сама распоряжусь.

Она вышла вслед за Арсением и в коридоре тихим голосом отдала другое приказание:

   — Повезёшь воз яблок на продажу, а насчёт письма скажешь, что никого не застал. Понял?

   — Как не понять, барыня, — сиплым шёпотом ответил Арсений и поклонился в пояс. — Служу вам уж какой год...

   — Ну иди, дурак...

В доме воцарилась тишина. Девицы сидели в своих комнатах и боялись высунуться. А что делал Пушкин в отведённой ему комнате? Ещё прежде заметил он в одном из библиотечных шкафов пухлый Коран. И теперь углубился в чтение.

Всю ночь, не в силах уснуть, листал он страницу за страницей суры мусульманского пророка, постигая смысл, дух и стремления чуждой религии, погружаясь в сладостную роскошь и благоухание удивительной восточной поэзии, и — о дар Господень! — вдруг ощутил себя верующим, в чалме, опустившимся на колени, простёршим руки к востоку, совершавшим по требовательному гласу с минарета благостный намаз для всемогущего Аллаха... И где-то, укрытые с ног до головы, робко таились стыдливые восточные жёны...

Ему всегда плохо спалось на новом месте. Пламя свечи бросало неровные отблески на непривычные вещи. В небольшом, заботливо обставленном кабинете Алексея Вульфа было тепло и уютно. В полутьме смутно вырисовывались сабли, скрещённые на стенном ковре, ломберный столик был подвинут к самому изголовью дивана, а камин в углу поблескивал изразцами.

«Книга Аль-Коран, аравлянина Магомета» — уже потрёпанная от времени, переведённая в конце прошлого века — вещала вечные истины библейским церковнославянским слогом. «Слог Аль-Корана везде прекрасен и текуч, паче же на местах, подражательных речениям пророческим и стихам библейским», — значилось в предисловии. О, как глубоки и просветлённы речения! Мухаммед, изгнанный, гонимый, в отчаянии и сомнении уже потерял надежду, но в месяц священный Рамадан явился в пещеру на горе Гор неподалёку от Медины вестник Аллаха, и принёс новые суры, и укрепил его дух, и возложил на пророка бремя и дар! Какой замысел — воссоздать величавую глубь и цветистые истины в подражаниях! И разве ему, как поэту, не вручён вещий пророческий дар? И разве великая миссия не утешает в судьбе и не воскрешает угасшие силы? «Клянуся лучезарностью солнечного восхода и темнотою ночи, что Господь твой не оставил тебя... Клянуся ветрами, разносящими прах по воздуху, облаками, полными дождей, кораблём, рассекающим волны морские, и всеми участниками благ земных...» О, тетради, тетради ему нужны, чтобы записать нарождающиеся строки!

Он задул свечу, а проснулся при свете дня — его тряс за плечо Лёвушка.

Брат был возбуждён и говорил без умолку. Дома — ад. Отец плакал. Отец не велел ни ему, ни Ольге общаться с братом. Maman пять раз делалось дурно. Ольга запёрлась в своей комнате. Прислуга и дворня шепчутся, никто своими глазами не видел, никто не верит, но все повторяют: сын ударил отца... И вот он прискакал верхом, но дома об этом даже не знают. Решено, что через два дня он отправляется в Петербург.

   — Но тетради! Мне нужны мои тетради! — вскричал Пушкин. — И рукопись! — Для печатания первой главы нужны поправки и дополнения. — Ты без неё не уедешь!

   — Хорошо, — тотчас согласился Лёвушка. — Я сейчас привезу. — Он мялся, краснел, а потом попросил: — Не говори отцу, ну... что я был здесь... — И опрометью бросился из комнаты.

Ночью зима сделала заметный и решительный шаг: белая, ещё тощая пелена снега покрыла кусты и траву. Но всё стаяло: как говорится, первый снежок не лёжек.

Пушкин, Прасковья Александровна и барышни на площадке за банькой нетерпеливо ожидали, переминаясь с ноги на ногу в снежно-водяном месиве, когда на дороге из Михайловского снова покажется всадник.

   — Не простудитесь, Александр, — заботливо сказала Прасковья Александровна.

В самом деле, Пушкин был в лёгких домашних туфлях, в которых вчера сгоряча выбежал из дома.

Но вот смутное, неразличимое вдали пятно превратилось в скачущего во всю прыть Лёвушку.

   — Он! Он! — закричали девицы, для которых в их деревенской однообразной скуке все события были необычайно важными. — Это он! Наконец-то! Он! — Крики продолжались, пока Лёвушка не оказался совсем рядом.

Пушкин уединился с братом в кабинете Вульфа. Лёвушка сел за стол и склонился над рукописью, а Пушкин расхаживал по комнате с тетрадью в руках. Предисловие, примечания и поправки имели для него чрезвычайно важное значение.

   — ...Первая глава представляет нечто целое, — диктовал он сочинённое им ещё прежде предисловие. — Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце тысяча восемьсот девятнадцатого года и напоминает «Бегаю», шуточное произведение мрачного Байрона... Написал?

Лёвушка прилежно трудился, макал то и дело перо в свежие чернила и от напряжения даже высунул кончик языка.

   — Все пропуски, — продолжал диктовать Пушкин, — в сём сочинении, означенные точками, сделаны самим автором.

   — Но где же эти строфы, обозначенные точками? — недоумённо спросил Лёвушка. — Я их не видел, даже когда первый раз переписывал главу...

   — Их вовсе и нет, — признался Пушкин. — Однако на публику подобные трюки производят впечатление. Будто что-то недоговорено, скрыто — очень важное... Так поступал Байрон, я следую ему. Впрочем, автор имеет право на разные невинные хитрости... А теперь впиши строфу тридцать третью. Обозначь её римской цифрой. Ты готов?

Лёвушка снова обмакнул перо. Но в голосе брата он уловил какие-то особые интонации.

Пушкин диктовал, Лёвушка старался изо всех сил. Почерк у него был ровный, как у заправского писца-переписчика.

   — Написал? — И после кивка Лёвушки перелистал тетрадь.

Но Лёвушка отложил перо.

   — Прости... ты доверяешь мне? О ком это?

Пушкин нахмурился. Лёвушка смотрел на него во все глаза. Он хотел знать эту тайну.

   — Прости меня, но эту строфу, хотя и неполную, ты когда-то прислал мне в письме из Одессы. У меня хорошая память...

Лицо Пушкина напряглось. Сказать или не сказать? Ведь если он, Пушкин, бывает и говорлив и молчалив — в зависимости от настроения или окружения, — то Лёвушка постоянно весело-болтлив! Нет, не может он открыть ему тайну своей души: стихи эти, но в иных отрывках, создавались ещё в Крыму; они были о Маше Раевской.

   — Так... Ни о ком, ни о чём определённом, — сказал он, глядя снисходительно на юношу. — Поэты, видишь ли, любят воспевать туманный свой идеал.