— «Не вы их убивали, но Аллах убивал их», — машинально повторил маркиз. — Как это ужасно!! Убийство оправдано именем Бога, убийце говорят: твои руки чисты, ты ни в чём не виноват, это всё твой Бог и его деяние.

   — Да, я согласен с вами. Но, как справедливо заметил его величество, наша христианская религия тоже всё старается оправдать волей Господа, — сказал князь.

   — Далеко не всё, но многое, — назидательно подняв палец, произнёс Пётр Павлович, и все невольно улыбнулись.

   — Нетерпимость свойственна, как я понимаю, всем религиям, — заключил маркиз. — Ислам ли, христианство, иудаизм, буддизм...

   — Мне пришлось познакомиться и с буддизмом, — вмешался князь Дмитрий. — И не только по книгам. В Константинополе, где я провёл едва ли не большую часть жизни, была община буддистов. Из общения с ними я вывел, что это самое терпимое из всех исповеданий. Буддисты не призывают ни к насилию, ни тем паче к войнам, они зовут человека к нравственному совершенству. Это религия самопознания и миропознания.

Воздав хвалу буддизму, князь Дмитрий не сказал, что он душевно с ним, что это единственное исповедание, которым он мог бы всерьёз увлечься. А вообще-то как истинный философ и человек высокой мысли он был афей, как тогда говорили, то есть атеист, однако же таковое признание было бы опасно и могло повлечь за собою весьма большие неприятности не только со стороны Православной Церкви, к которой он официально принадлежал, но и от светской власти. Император Пётр Великий тоже отличался вольнодумством в своём роде. Чего стоил его всешутейший и всепьянейший собор с князем-папой, кардиналами, вроде бы осмеивавший католицизм, но по сути своей противуцерковный. Но, однако же, на основы православия Пётр не посягал и по внешности блюл все установления Церкви. Он понимал: слишком глубоки её корни в толще народной жизни, они пронизали её всю, до самого основания. И вырвать или перерубить их просто невозможно. Православие было и оставалось одним из столпов государства Российского.

Князь, бывший противником всякого мракобесия, как Пётр, тем не менее тоже прекрасно понимал значимость религии и Церкви для духовного здравия народа. И всецело поддерживал её, ибо никакой замены в обозримом будущем не было и не могло быть. Он ревностно соблюдал церковные установления. И среди его увлечений была и церковная архитектура: он самолично создавал чертёж, а затем наблюдал за строительством.

Да, религия была силой, она сражалась вместе с воинами, она вела войны, захватывала земли и порабощала живущих там иноверцев. Об этом, в частности, и шла речь в его труде о мухаммеданском исповедании, которую с латыни на российский переводил его секретарь Иван Ильинский.

Собеседники князя продолжали забрасывать его вопросами. Тема была необъятна. В конце концов все притомились.

Мария не участвовала в диспуте. Она молча сидела за клавесином. Её мысли были далеко — стоит ли объяснять, где и с кем. Её глаза с поволокой, чернота которых была словно бы затуманена, были тем не менее расширены, но, казалось, обращены внутрь себя. Густой, басовитый и резкий голос Петра пробуждал её к действительности.

«Когда же они закончат, — досадовала она про себя. — Он должен прийти ко мне, он придёт, он обещал. Он не может не прийти. И тогда...» Волна желания тотчас подхватывала её, и кровь приливала к лицу. Она боялась, что потеряет сознание, столь велико и остро было ожидание близости.

Но мужчины увлеклись темой и, казалось, забыли про всё. Наконец отец умолк. И тогда Пётр попросил:

   — Марьюшка, сделай милость, ослобони нас от магометанства — сыграй.

   — Да, да, да, — подхватили остальные почти что хором. — Просим, Мария Дмитриевна! Ублаготворите нас!

Она ударила по клавишам, забыв объявить сочинение. Это были пьесы из сюиты Франсуа Куперена «Французские безумства, или Маски домино». Их рождал изящный менуэт, скользя от характера к характеру. Тут было скромное напевное «Девичество», тут была робкая «Стыдливость», взрывное жаркое «Желание» и «Верность» — нежная, мелодичная и призывная. То было отражение в музыке тех чувств, которые владели ею с неизбывной силой. Услышит ли он то, что терзает её каждодневно, ежеминутно, ежечасно?

Но лицо Петра было бесстрастно, выпуклины глаз устремлены куда-то поверх неё. Какая-то мысль овладела им, — быть может, возбуждённая музыкой либо рассказом князя Дмитрия.

Она сидела вполоборота к нему, он видел лишь её профиль, время от времени Мария взглядывала на него, но он всё ещё был во власти своих дум.

«Он не слышит музыки, — подумала она мельком, — слышит лишь себя и забыл обо всём». Ей стало досадно, и она поторопилась закончить, пропустив одну пьесу из оставшихся трёх.

Когда послышались громкие хлопки и возгласы одобрения, Пётр встрепенулся и присоединился к остальным. Но выражение озабоченности всё ещё не сходило с его лица.

Гости стали откланиваться. Разъезд был в разгаре, но Пётр не двигался с места. Ни князь, ни остальные не решались потревожить его. Кивком головы он отвечал на их поклоны и невнятное бормотанье, означавшее прощальные слова.

Князь Дмитрий вышел вслед за остальными — долг хозяина дома повелевал. Когда они остались вдвоём, Пётр взял её за руку и молвил:

   — Пойдём к тебе! Нету мочи терпеть!

Мария молча повиновалась.

   — Запри дверь, — бросил он с порога. И когда дверь была заперта, он схватил её в охапку и, сжав так сильно, что она чуть не вскрикнула, понёс её к постели.

Мария пробормотала:

   — Пустите, государь. Я сама, сама...

Но он сильными, но неловкими руками сдирал с неё одежду. И затем с такой силой и жадностью вошёл в неё, что она охнула от боли. Но так было вначале. Она извивалась под ним, стараясь ловчей ответить, сквозь судорожно сжатые зубы прорывались невольные стоны. Он был слишком велик для неё, просто огромен, но в такие минуты она несла его радостно, не чувствуя ничего, кроме всепроникающего блаженства. Но вот судороги одна за другой сотрясли его тело, и он затих. Затем, не отпуская её, перекатился на спину, всё ещё тяжело дыша. Глаза его были закрыты. Она терпеливо лежала в его объятиях и ждала. Ждала повеления.

Наконец Пётр развёл руки в стороны и сказал:

   — Ступай приведи себя в порядок. Ненароком батюшка твой заявится.

   — Он не осмелится, — ответила она, выскальзывая без охоты, ибо желание всё ещё продолжало гореть в ней. — Он всё знает.

   — Давно ли?

   — С самого начала.

   — Сама сказала? — Ей показалось, тоном упрёка спросил Пётр.

   — Как можно, государь, мой повелитель. Нет, он догадался. По моему виду, по тому, в каком смятении я была. Разве такое скроешь? — с нажимом произнесла она, — Видно, я стала другой, вовсе не похожей на саму себя. Отец умён и прозорлив...

   — Знаю, — отозвался Пётр. — Посему и ценю его высоко и стараюсь не отрывать от учёных занятий. Однако ж я не спрашивал: каково он говорил с тобою? Осудительно?

   — Нет, государь. Он понял, что я счастлива, как бы всё ни обернулось. И рад тому.

   — Чему? — не понял Пётр.

   — Моему счастию.

   — Ну и хорошо. Слава Господу сил. Я тебя не оставлю. Сказано: будешь при батюшке в походе. Ты мне надобна, ужо говорил тебе.

Пётр вслед за ней торопливо привёл себя в порядок.

   — Ну я пошёл, — сказал он уже деловито, так, словно ничего между ними не было. И вдруг она поняла, какая это тягость быть любовницей, просто любовницей монарха. А женой? Правда, у супруги есть официальное положение, она окружена почестями, у неё свой двор, свои фавориты. Но счастлива ли она? Мужчины непостоянны — так устроено природой, а монархи — образец непостоянства. Исключения редки... Она слышала, что Пётр бесцеремонен и похотлив: приглянувшуюся ему женщину он затаскивает в свободную спальню и задирает ей юбки, обычно не встречая сопротивления...

   — Не ведаю, скоро ль свидимся, — сказал он, поцеловав её в лоб. — Больно много забот, а людишки мои беспечны, за всеми надобен глаз да дубинка. Да разве ж всюду поспеешь.