«Да, так оно и со мною было, — жалостливо подумал Артемий Петрович. — Слова льстивы, а дела фальшивы».

«И ныне о том же доношу, что состояние моё толь к худшему идёт, яко вне всякой моей надежды... И доныне в сём проклятом месте обретаемся, и чинятся нам великие протори, а отправления себе нимало не видим».

«Да, истинно страдален. — Артемий Петрович покачал головой. — Я-то хоть сам за себя в ответе был. А у Флория на шее посол бухарский Кули-бек — «претендует явственно, чтоб я онаго содержал и кормил...».

«...Ширванский хан, — читал далее Волынский, — получил паки прямой указ от двора, чтобы нас немедленно выслать и в дорогу отправить, что чрез великие труды получили, понеже хан и по тому указу нас отправить не хотел... Лишь мы поднялись и с полверсты от того места не отъехали, а неприятели в трёх вёрстах из-за гор и появились, чего ради сочинилася в городе великая тревога...»

Там, в Петербурге, прочтут, повздыхают, может статься, да в скорости забудут. Там жалости не ведают. Он, Артемий Петрович, на своей шкуре испытал то, что претерпевает сейчас его бывший соузник. Впрочем, и здесь, в высоком губернаторском кресле, он непрестанно подвержен испытаниям. Власть, какой бы она ни была, постоянно испытывает и искушения и покушения. Эвон, и у нехристей нету мира: всяк их тайша норовит подняться выше, спихнуть брата ли, отца ли, завладеть их добром. Правда, у них всё открыто, не то что в Петербурге: шипят по углам, мажут друг друга грязью, подсиживают... Всё тишком да шепотком...

Власть — великое бремя, великий искус и столь же великая страсть. Вспомнился ему князь Матвей Гагарин, всемогущий сибирский губернатор[22], всевластный и великий лихоимец... Уличён был, судим и повешен. Болтался в петле ровно куль. Суров государь, беспощаден, жалости неведом, страшен во гневе...

Артемий Петрович невольно поёжился.

— Господь всеблагий! — невольно вырвалось у него из груди. Обратив молитвенный взор на икону Николая Угодника с житием, почитаемого как покровителя и защитника, Артемий Петрович истово закрестился на красный угол, бормоча: — Помилуй и сохрани мя, грешного и недостойного, от всякой напасти, а паче от государева гнева, от всякой немилости…

В эту самую минуту, спугнув молитвенный порыв, в кабинет без зова и без стука проник правитель канцелярии. Вид у него был какой-то встрёпанный, словно бы пуганый.

   — Чего тебе? — недовольно произнёс Артемий Петрович. — Сколь раз говорено было: допрежь стучи, потом гряди. Ну? Что стряслось?

   — П-п-посланцы, твоя милость, — бормотнул правитель. Он был явно озадачен.

   — Что ещё за посланцы?

   — От известного тебе калмыцкого владельца Доржи Назара.

   — По какой надобности? — И, видя, что правитель несколько не в себе, прикрикнул: — Застращали они тебя, что ли?! Язык проглотил?! Говори, ну!

   — С мешком они, — с трудом выдавил правитель.

   — Что ж. Небось Доржа презент жалует.

   — Презент, — неожиданно хихикнул правитель. — Только дух от мешка тяжкий...

   — Полно болтать-то! — рассердился Артемий Петрович.

   — Ровно дохлятиной набит, — не унимался правитель.

   — Чего городишь! Зови толмача да впусти их вместе с ним.

   — Сам изволишь поглядеть да обонять, — торопливо проговорил чиновник и исчез за дверью.

Впрочем, странное известие это невольно заставило Артемия Петровича насторожиться. В нём было нечто смутительное. Мешок... Тяжёлый дух... От этих нехристей дождёшься и того, что какую-нибудь убоину поднесут. Обычаи у них самые дикие. Многажды имев с ними дело, он каждый раз убеждался в их непредсказуемости. Они жили по своим уставам, не имевшим ничего общего с привычными представлениями. За годы своего здесь сидения он так и не проник в них, хоть и тщился...

В ожидании Артемий Петрович стал рассеянно перебирать бумаги, лежавшие на столе. В них, впрочем, не было никакой важности: все они были доложены и резолюции накладены. Однако следовало изобразить рабочий вид. Да и сами бумаги действовали на инородцев завораживающе, ибо они бумаг не знали, а потому видели в них нечто сверхъестественное, некую магическую, колдовскую силу, обладавшую непонятной властью.

В дверь поцарапались. Это означало, что правитель ждёт разрешения впустить депутацию.

   — Пущай! — возгласил Артемий Петрович и, напустив на себя важность, уткнулся в бумаги. Он не поднял головы и тогда, когда они вошли и стали на пороге. Затем, выждав сколь следовало занятому властительному человеку, глянул на вошедших и буркнул:

   — Ну? С чем явились? Савелий, допросил ты их?

Толмач Савелий имел смущённый вид. Он поклонился и начал:

   — Известный вашей милости владетель калмыцкой Доржи Назар прислал ближних своих людишек с важною вестью почтенному наместнику великого царя и государя...

Стоявший рядом с толмачом небольшой округлый человечек с плутоватым лицом в богато расшитом халате подобострастно обратился к губернатору с длинною речью.

   — Чего он там лопочет?

   — Сейчас, ваша милость. Стало быть, Доржи извещает могущественного наместника великого царя и государя, что одержал-де полную победу над врагами. Они-де были врагами его царского величества...

   — Полно врать-то! — раздражённо перебил толмача Артемий Петрович. — Какие такие враги в здешней земле у государя нашего?

Савелий заклекотал, обратясь к послу, и, выслушав его ответ, доложил:

   — Он говорит, что враги Доржи Назара есть одновременно и враги великого царя. А посему-де просит переслать в царствующий град Питербурх доказательство сей великой виктории.

Посол обернулся и что-то коротко бросил стоявшим за ним спутникам его. Они вытолкнули вперёд квадратного человека с объёмистым мешком. От этого движения по кабинету распространилась волна зловония.

   — Это ещё что?! — сурово выкрикнул Артемий Петрович, подозревая недоброе. — Что за доказательство? Падалью несёт — мочи нет!

   — Так что осмелюсь доложить, — смущённо забормотал толмач. — Уши это. Врагов, стало быть. Во свидетельство великой победы.

Посол снова торопливо заклекотал, и толмач добавил:

   — Четыреста и пятнадцать ушей... Полный расчёт.

Артемий Петрович побагровел. Это было чёрт знает что такое! Вонь становилась невыносимой. С другой же стороны... Сие есть некий знак верноподданничества, явно пренебречь которым казалось ему недипломатичным...

Неожиданная и странная мысль вдруг пришла ему в голову. Отчего это ушей нечётное число? Что сие означает. Не есть ли это какой-то символ?

Зажав нос и отвернувшись, он пробормотал:

   — Унесите мешок, черти! На улицу его, на мороз!

Он подождал, пока страшный презент исчез за дверьми, распорядился открыть одно из окон и велел толмачу:

   — Скажи сему нехристю, что я от имени великого государя принимаю свидетельство верноподданничества Доржи Назара и поздравляю его с викторией. Однако пусть объяснит, отчего это ушей четыреста пятнадцать? Не есть ли в этом некий знак?

Посол заулыбался.

   — Он говорит, что среди врагов не было карнаухих, а четыреста пятнадцатое ухо принадлежало верблюду предводителя врагов. Он был заколот и съеден.

   — Ладно, коли так. Теперь гони их в шею, — приказал Артемий Петрович правителю. — Пусть выдадут им из казны медный чайник.

Посольство, кланяясь, вывалилось вон.

   — Слава тебе Господи, — вздохнул губернатор. — Экая вонища. Четыреста пятнадцать ушей... Окаянные, чего придумали... Нехристи, одно слово — нехристи.

Он хотел было отправиться в трапезную и уже вышел из-за стола, как дверь снова отворилась, и правитель выкрикнул:

   — Кульер из Питербурха.

Вслед за ним бесцеремонно, не дожидаясь зова, ввалился сам курьер, на ходу доставая из-за пазухи медвежьей шубы запечатанный свиток. Печать была с царским вензелем.

Трясущимися руками, не ожидая ничего доброго, Артемий Петрович сорвал печать, развернул свиток и, узнав руку Макарова[23], несколько успокоился. Одна фраза, выписанная особенно крупно, сразу бросилась ему в глаза: