Шторм беспомощно развел руками.
– Я крепок и тружусь пять часов в неделю. Я занимаюсь спортом. Недурно летаю и… все же…
– У него другое, - сказал Павел, - но пусть он скажет, что его увлекает сейчас.
– Пока… мне кажется интересной живопись.
– Ты сказал «пока», иначе говоря: живопись интересует тебя временно. Вот это-то и плохо. Спроси Майю, она прекрасно знает старых людей, - разве не были несчастливы оттого, что они выполняли работу, игнорируя свои наклонности? Иному, как говорили раньше, на роду было, написано работать ботаником, а он всю жизнь топтал землю с астролябией, считая временной и астролябию и запутанные маршруты. Смутные мечтания были для него добродетелью. Угнетенное состояние духа являлось его попутчиком. Нет, Шторм, человек должен работать сообразно наклонностям, тогда труд превратится в волнующее и захватывающее творчество. Вот главный портной… возьми его примером…
– Но ты ведь сам переменил несколько профессий?
– Так что же? То, над чем я работал, поглощало меня всегда всецело. Я не мог думать ни о чем, кроме того, что делал.
– И все же…
– Чувствуя аппетит, я сажусь за стол, но пообедав я не нахожу больше причины сидеть за столом. Ты, Шторм, никогда, по-моему, не уживешься с живописью. Так же, как ты не ужился с литературой. Но знаменательны твои мечтания. Ты подсознательно стремишься к тому, что в некоторой степени отвечает твоим наклонностям. Организуя материал на полотне и на бумаге, ты только будешь удовлетворять свои организаторские способности. Я знаком с твоими книгами. В них порядок, строгий стиль, математически рассчитанная композиция и деревянные люди с деревянными чувствами. Я еще тогда понял: твое призвание быть организатором.
– Ты правильно сказал, - оживился Шторм, - но мир организован. Мне нужно было жить в двадцатых, тридцатых годах. Я, кажется, немного опоздал родиться, - добавил он с грустью.
– Не ты слышал о грандиозных проектах Совета? И я о том, что бы ты сказал, если бы я предложил тебе организацию вторичного опыта с… С2?
– Молибден и другие против этого!
– Еще ничего не известно! - с жаром ответил Павел. - Помимо того - трое или четверо еще не Совет. Ну, а потом… если даже весь Совет выскажется против, мы попытаемся собрать голоса Республики. Итак?
– Я буду рад сотрудничать с тобой, - протянул руку Шторм, - и если Совет решит, я на другой же день становлюсь организатором… Ты веришь в возможность вторичной попытки?
– В старину говорили: dum spiro spero4. Где мы обедаем? - обратился Павел к Майе. - Я хотел бы пообедать в общественной столовой вместе с будущим администратором С2.
4Пока я дышу, я надеюсь.
– Нет, - покачала головой Майя, - Бойко считает для тебя необходимым до отправления в Город отдыха обедать здесь… Я думаю, Шторм не станет протестовать против обеда здесь с нами?
– Опять Бойко, - поморщился Павел. - Он как нарочно запрещает мне то, что наиболее привлекательно.
– Но… Его опытность… Его известность…
– А что мне до того?! Известность… Соевая колбаса более известна, чем Бойко, однако никто еще не выдвинул ее кандидатуру в Совет ста!
– У тебя разыгрался аппетит, поэтому ты зол! - улыбнулась Майя. - Давайте лучше обедать!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Был час, когда над городом очистилось небо. Аэроптеры исчезли, как будто их разметало ураганом. И только на головокружительной высоте мчались голубыми призрачными сигарами далекие дирижабли, и смутный гул моторов глухо перекатывался в ослепительной синеве.
Затихли кольца административного центра, научных учреждений и аудиторий, исчезло движение в жилых районах, пусто стало в радиальных улицах-бульварах и кольцевых парках. Грохоча на мостах, проносились изредка пневматические поезда, как бы спеша догнать пролетевшие раньше передовые колонны.
Население города переселилось в этот час в сектор коммунального питания.
Там, где цепь искусственных озер замыкает кольцо городской черты, гремела музыка. Нестройный шум, крики, говор и смех, мешаясь с музыкой, летели над голубыми искрящимися под солнцем озерами. По берегам сквозь зелень густой листвы глядели в воду открытые веранды ресторанов, и белые скатерти столов отражались в синеве озер. Берега кишели народом. Доносился стук ножей, звон стаканов, взрывы хохота.
В обеденный час, когда магнитогорцы, оставив дела, сошлись поболтать за обедом с друзьями, посидеть и отдохнуть за беседой, над пустынным городом показался оранжевый аэроплан, цвет которого говорил о его экстренном назначении. Описав круг, аэроплан спустился на крышу воздушного вокзала, и тотчас же из кабины вышел человек, одетый в желтый кожаный костюм. Он уверенным шагом прошел под стеклянный навес и остановился перед огромной картой Магнитогорска.
На эбонитовой доске концентрическими кругами лежал распланированный город. Середину плана занимало кольцо административного центра, откуда радиальные бульвары-улицы разбегались в стороны, пронизывая кольцо научных аудиторий, институтов, университетов и академий и кольцо публичных библиотек, музеев, читальных зал и дворцов для занятий, детского городка и больниц. Сплетение этих радиальных авеню в широких кольцах соприкасалось с кольцом огромных парков, садов отдыха, театров, концертных зал, телекинодворцов, спортивных площадок и гимнастических домов. Немного дальше голубой краской сверкало кольцо озер, с нанесенными светлыми кубами ресторанов, буфетов, закусочных, столовых, универсальных распределителей и огромных фабрик-кухонь. Широкая полоса, окрашенная в зеленую краску, -кольцевой парк, - опоясывала город, за чертой которого плотными квадратами лежали кольца жилых помещений, бассейнов и коммунальных бань, соприкасающиеся с хордой гигантских отелей для приезжающих. Все это было обведено широчайшим зеленым кольцом. Здесь город кончался. Самое последнее, значительно отдаленное от города кольцо - индустриальный пояс - лежало по краям эбонитовой черной доски, держа Магнитогорск в бетонных объятиях фабрик и заводов, гигантских механических прачечных и автоматических станций, транспортирующих по подземным дорогам все необходимое для города. В южном и северном углу краснели эллипсисы иногородных товарных вокзалов.
Человек в кожаном пальто скользнул взором по плану и наклонившись взял в руки автоматический путеводитель. Собственно говоря, искать пришлось недолго. Перед ним находился план, от которого планы других городов отличались разве что только размерами.
Отыскав в указателе то, что ему было нужно, он вставил путеводитель в гнездо, и тотчас же в третьем кольце вспыхнул крошечный фиолетовый огонек. Фонограф, расположенный с левой стороны городского плана, захрипел и несколько раз произнес:
– Юго-запад. Голубой дом с тремя верхними этажами из стекла. Единственная крыша с балюстрадами из розового мрамора.
Человек в кожаном костюме положил автопутеводитель в глубокую стеклянную нишу и быстрыми шагами направился к аэроплану.
Над пустынными улицами и парками просвистели крылья аэроптера, и спустя короткое время человек в кожаном костюме, пожимая руку Стельмаха, говорил:
– Если ты вылетишь сегодня ночью почтовым, ты будешь в Доллосах… приблизительно… в час.
– Он очень плох?
– Не сказал бы. Но… Впрочем, ты его увидишь завтра сам! Прощай!
– Прощай, - сказал опечаленный Павел, - я извещу его сегодня же о своем приезде!
– Мне думается, этого не нужно делать! Годы сильно разрушили его слух и зрение. Вряд ли ты сумеешь переговорить с ним! - добавил человек в кожаном пальто, прощаясь с Павлом.
– Хорошо, - сказал Павел, - ночью я вылетаю!
В раздумье он подошел к радиотелефору. Остановившись перед жемчужно-матовым ромбом, он включил аппарат и громко произнес:
– Бойко! Ты слышишь меня?… Бойко!
Ромб побледнел. По гладкой его поверхности пронеслись голубые искры; потом края наполнились неясными туманными пятнами.