— Ваня, ты хотя и не совсем самостоятельно, но все же ответил на мои вопросы. И вполне заслужил тройку. Но это несправедливо, если товарищ, который тебе помог, не получит заработанную им честно пятерку. Скажи, кто все это придумал?

И Ваня не устоял перед этой апелляцией к правде и справедливости.

— Сашка Вычегнов, — буркнул он, отворачиваясь к доске, чтобы класс не видел его смущенных глаз.

Надежда Михайловна взяла Сашин дневник и четко вывела в нем пятерку.

— Я думаю, что справедливость восторжествовала, — сказала она. — Но это еще не все. Разговор с вами мы продолжим на следующем уроке. Я приглашу директора.

Класс притих. Только звонок вывел ребят из шокового состояния. Крича, перебивая друг друга, усиленно жестикулируя, устремились они в коридор.

В конце перемены ко мне подошел Мухин.

— Ты мне друг? — жестко спросил он.

— Конечно! — не понял я вопроса.

— Тогда идем сейчас в кино. Весь класс идет.

— Но сейчас же второй урок истории. Надежда Михайловна будет излагать новый материал.

— Тогда ты мне не друг, — резко бросил Борис и зашагал в сторону.

— Да погоди ты, — остановил я его. — В чем хоть дело-то? Объясни.

— Какой-то ты стал бестолковый, — подбежала к нам Светка. — Ах да, ты не был на уроке и ничего не знаешь!

В общем, они меня уговорили. Тем более, что если б явился директор, не обошлось бы без упреков и в мой адрес. А так подальше от беды. В общем, после перемены в класс пришло лишь несколько человек. Родин, Перепелкин, Оськин, «братья Федоровы» и Нина. Если не считать Нины и Перепелкина, одни сорванцы и двоечники.

Хотя кино оказалось интересным и многие в зале смеялись, настроение у меня испортилось. Урок истории был в тот день последним, и, конечно, в школу мы не вернулись. Разошлись по домам. Наскоро пообедав, я уединился в своей комнате. Впервые за много лет обрадовался, что отца не было дома. Я бы не сумел солгать ему, а правду говорить не хотелось. Обрадовался, когда мать нашла мне поручение.

Покупки я сделал быстро и, отнеся их матери, опять выскочил из дому. Решил еще раз пройти по этой необычной улице. «Улица Учителя Богданова». Что бы это могло означать? Не связано ли это название с нашей учительницей Надеждой Михайловной? От одного этого предположения меня бросило в жар, и я расстегнул пальто. Шут меня дернул удрать с ребятами в кино! Теперь стыдно будет посмотреть в глаза Надежде Михайловне.

— Сережа, ты оглох, что ли? — Передо мной стояла Тамара. — Ты куда направился?

— Да так. Гуляю вот.

— Ну тогда пойдем со мной.

— А ты куда?

— К Надежде Михайловне. По-свински мы все-таки поступили.

— Неудобно вроде.

— Чего неудобно? Неудобно штаны через голову надевать. Это мой папа всегда так говорил. Ты не пробовал?

Я не ответил.

— Ну, пойдешь, что ли? — тормошила меня Тамара.

Я подумал: сами с Борькой заварили кашу, а теперь… Но все же пошел.

К моему удивлению, у Надежды Михайловны собралось уже больше половины класса. И ребята все подходили и подходили.

— Вы извините меня, — улыбаясь, говорила Надежда Михайловна. — За беспорядок, за хаос. Вот взялась разбирать старые отцовские письма. Захотелось с ним посоветоваться. В трудную минуту у меня всегда так бывает. Тянет с кем-нибудь посоветоваться. А ближе отца у меня никого не было. К тому же он тоже учителем был.

«Вот она откуда, улица-то, — мелькнула догадка. — Улица Учителя Богданова. Отца Надежды Михайловны». Я хотел спросить, как ее отца звали. Но вовремя остановил себя: «Чудак! Михайловна. Ясно: Михаил».

— Да вы садитесь, садитесь, кто где устроится, — говорила между тем Надежда Михайловна. — Уж и не знаю, чем вас и угостить. Так неожиданно… Пришли вдруг. Значит, обиды не помните.

— Уж вы нас простите, Надежда Михайловна, — сказала за всех Тамара. — По глупости мы с урока-то…

— Ладно, ладно, — замахала руками Надежда Михайловна. — Вот ведь пришли, почти все… Значит, поняли. Добрые чувства вас привели. Мне отец часто толковал про добрые чувства. Говорил: между учителем и учениками обязательно должны установиться такие отношения, когда они не могут жить друг без друга.

Мы бесцеремонно разглядывали комнату. Всюду: на столе, на диване, на кровати — лежали письма.

— Это от отца, — пояснила Надежда Михайловна. — Вот тут маме с фронта. Меня тогда еще не было. А тут уже мне, когда я в Ленинграде в институте училась. А это копии. Это он своим бывшим ученикам писал. Я уже разыскала их и копии сняла. Вот теперь читаю и набираюсь мужества. Ведь с вами без этого нельзя. Отец меня предупреждал. Но, видно, по наследству передалась мне любовь к школе. Мама у меня рано умерла. А отец часто меня маленькую в школу водил. Как пойдем вечером гулять, так и зайдем. Я, бывало, сяду за парту и не видать меня. А все время твердила: учительницей буду. А когда пришла пора в институт поступать, струсила. Я ведь сначала в архитектурный поступила. А потом со второго курса ушла. В педагогический. Поняла: не смогу без школы.

Ребята сидели примолкшие, слушали внимательно, так и ловили каждое слово. И Надежда Михайловна вслух подумала:

— Вот бы на уроке так: А то ведь вроде интересно рассказываешь, а вертятся, друг с другом переговариваются.

— Будем на уроках слушать, Надежда Михайловна, — не утерпела, выпалила Тамара. — Честное комсомольское.

— А другие так же думают? — спросила Надежда Михайловна. — Вот ты, Боря? Не будешь вертеться, о постороннем разговаривать, записочками перекидываться?

Боря встал, как на уроке:

— Трудно, Надежда Михайловна. Но буду стараться. Пусть ребята меня одергивают. Или кулак под столом показывают. Я пойму.

— Спасибо, что не солгал. Откровенно лучше.

В комнате установилась тишина. Все примолкли, пригорюнились. Как же, слово давали расстаться с самым интересным на уроке: перекинуться запиской с товарищем, пошептаться с соседом. Разве утерпишь?

Надежда Михайловна и сама понимала, что слишком многого она хотела от ребят. Не переборщить бы. Поэтому она даже обрадовалась, когда Тамара, потрогав лежавшие на столе письма, спросила:

— А можно мы их почитаем? Или вы нам почитайте.

И опять все сидели тихо, не вертелись, не переговаривались. Надежда Михайловна читала письма отца, старого заслуженного учителя, именем которого названа теперь одна из улиц города, та, на которой она живет.

«8 сентября 1939 года.

Я часто думаю, каково призвание педагога? И отвечаю сам себе: он строитель. Мы ведем строительство в душах людей. Возводим такие крепости, как честь, благородство, любовь к труду, понимание долга перед Родиной. Каждый день мы отдаем своим ученикам — будущим строителям нового мира — часть своих знаний, здоровья, нервов. И парадокс: чем больше отдаешь, тем сам становишься богаче. Я говорю о душевном богатстве».

— А это письмо уже с фронта, — взяла Надежда Михайловна новый конверт. — Фашисты приближались тогда к Москве.

«21 сентября 1941 года.

Мне самому было трудно представить себя не у классной доски, а в окопе за пулеметом. И вот два месяца без крыши над головой. В дыму, в песке, в пожарищах. Мы цепляемся за свою землю изо всех сил. Иной раз кажется: все, не выстоять. Но кончается бомбежка, и мы опять ведем бой.

За меня не беспокойтесь. Как учил других, так и сам буду жить. Даже в этих неимоверно трудных условиях стремиться только к победе. Ни семьи, ни друзей не подведу».

— Это письмо к Екатерине Павловне Катюшкиной. Его бывшей ученице, — пояснила Надежда Михайловна. — Теперь она доктор медицинских наук, профессор.

«27 октября 1941 года.

Вы вправе у нас спросить: Как вы там? Храбры ли? Мужественны ли? Почему враг все ползет и ползет на нашу землю? А я задаю себе вопрос: что такое храбрость? Это, наверное, наивысшая ответственность перед Родиной, перед семьей, перед товарищами. Умение заставить себя не думать об опасности. Я встретился тут с очень смелым человеком. Мы с ним и днем и ночью в одном окопе. Холод, песок. И огонь. Куда ни сунься — огонь. Вчера он гранатой подбил фашистский танк. Я спросил: страшно было? Он ответил: «Страшно сейчас, когда подумаю, как я полз к нему под огнем». И добавил: «Надо будет, опять поползу».

Что слышно о твоих одноклассниках? Убежден, что ни один из них не дрогнет в смертельной схватке с фашистским зверьем».

Для нас да и для Надежды Михайловны эти письма были уже историей. Но история воспринималась теперь как часть нашей жизни. Она слилась с нашими думами, с нашими мечтами, с судьбами наших семей, а значит, и с нашими собственными судьбами. И мне думалось, что, читая нам, шаловливым своим ученикам, письма своего отца, Надежда Михайловна как бы успокаивалась и по-новому смотрела на нас, на наши шалости и проказы. Этот поворот к лучшему в отношениях друг к другу, наверное, происходил в сознании каждого из ее учеников. Я, например, не мог дать зарок, что перестану шалить на уроках, буду сидеть, как пай-мальчик. Уже не раз обещания давал и все равно срывался. Но чтобы врать, изворачиваться, сваливать вину на других, — этого никогда не будет.

«18 октября 1942 года.

Сегодня самый тяжелый и самый радостный день. Фашисты предприняли отчаянную атаку, чтобы сбросить нас в Волгу. За нами всего сто пятьдесят метров земли. Сто пятьдесят метров волжского песка с огрызками зданий. И мы выстояли. Победа еще далека. Но она придет. И я думаю о том, сумею ли за урок-два рассказать ученикам о пережитом, о людях, для которых мужество было повседневным бытием. Надо рассказать. Я готовлюсь к этому».

Надежда Михайловна читала, и каждый из нас по-своему воспринимал строчки писем, дошедших до нас через десятилетия.

— Ой, значит, он тоже был историком? — спросила Света, и никто не удивился этому вопросу, все поняли, о ком идет речь.

— Да, — ответила Надежда Михайловна. — Вернее, я тоже стала историком, как и мой отец. Он ведь недавно умер. Пять лет прошло.