— А где же Тамара? — набросился я на них.

— За нее вот Оськин, — сказал, переводя дух, Боря.

— Это еще почему? Оськина нет в расчете.

— Тамара не придет, ее не пустили.

Я посмотрел на запыхавшегося Оськина:

— А Олег сможет?

— Постарается.

Я приказал Оськину встать в строй, произвел расчет караула. И первые четыре счастливца, вскинув на руке деревянные автоматы, застыли в торжественном молчании у памятника.

Вскоре мимо памятника потянулись рабочие на завод. Они замедляли шаг и дивились, что за часовые выставлены в карауле. Я представлял себе, как убеленные сединами ветераны сразу вспоминали, какой сегодня день. И уже с надеждой глядели они на этих мальчишек и девчонок, безмолвно стоящих в почетном карауле, как на свою смену, как на будущий надежный щит Родины. А эти белобрысые или рыжие и чернявые бесенята, еще вчера выводившие из равновесия учителей своими причудами, что думали они, в трепетном волнении, боясь шелохнуться, стоя у подножия народной святыни?

А Оськин? Я смотрел на него. Скоро подойдет его очередь заступить в караул. О чем он сейчас думает? Может, вспоминает своего деда-артиллериста, не вернувшегося с войны. Деда, которого он ни разу не видел и знает только по хранящейся в домашнем альбоме фотографии. А может быть, он поступит сейчас так же, как не раз поступал на уроках — пробурчит: «Мне скучно» — и уйдет. Уйдет? Ан нет! Оськин знает, что можно, а что нельзя делать. Сейчас он на виду у всего района, как посланец нового поколения. Он уже не может поступить по своему личному усмотрению. Он как бы принимает эстафету от тех, кто погиб в бою, и на его лицо уже ложится первая забота за судьбу Родины. О как он подтянулся, как плотно сжаты его всегда подвижные губы!

Ласковое утреннее солнце все выше и выше взбиралось по небосклону, наполняя теплом серый мрамор обелиска, согревая ребячьи спины, а наш необычный караул все стоял, и редким уже прохожим могло показаться, что четверо застывших в торжественном молчании молодых бойцов бессменно несут свою почетную вахту. И очень немногие видели, что через каждые полчаса по точно рассчитанному графику я приводил из глубины парка очередную смену, и мальчишки, чеканя шаг, подходили, чтобы заступить на пост вместо своих товарищей. И тогда неискушенные наблюдатели дивились, откуда у ребят эта четкость и размеренность движений, эта точность в выполнении воинских ритуалов. Никто из взрослых не знал, что, прежде чем заступить в караул, мы месяц тренировались в Серебряном бору, урывая для этого немногие свободные от занятий часы. А потом, когда тренировки подошли к концу, группа специально избранных командиров ездила на Красную площадь и полдня наблюдала, как сменяются часовые у Мавзолея В. И. Ленина. Вот почему и безукоризненная выправка, и четкая размеренность движений не были для ребят неожиданностью. Все отрабатывалось и изучалось заранее.

Наш штаб был уверен в каждом назначенном в караул. Меня смущали лишь Оськин и Шурупик, и я прикидывал, сумеют ли они заменить уже прошедших тренировку ребят. Чтобы проверить их к заступлению на пост, я отвел обоих в сторонку и предложил пройтись строевым шагом. Признаться, я очень опасался, не выкинет ли при этом Оськин какой-нибудь свой очередной номер. Но все обошлось благополучно. Более того, Оськин так усердно тянул ногу и держал равнение, что я сразу успокоился и уже со следующей сменой разрешил новичкам заступить на пост.

Толпа вокруг памятника все нарастала. Слышались возгласы одобрения:

— Молодцы ребята! Помнят о павших. Чтят героев.

Никому из нас не хотелось в этот момент уходить домой. Но наше время истекло. Я построил ребят, и колонна зашагала по улице. По дороге распустил отряд, приказав:

— Позавтракать и быстренько в школу!

В тот день мне поручили рисовать плакаты для школьного пионерского лагеря. Я зашел в учительскую за красками. Директор был занят, и я решил подождать в сторонке.

Инспектор районного отдела народного образования хвалил директора за хорошую инициативу, за умение приобщить школьников к пониманию совершенного их отцами подвига. Я прислушался.

— Очень удачно найдена форма военно-патриотического воспитания, — говорил инспектор. — Признаться, даже немного обидно, что мы, прошедшие войну, сами до этого не додумались. Мне уже звонили с завода. Рабочие одобряют ваше начинание.

Директор поддакивал и делал вид, что полностью осведомлен о том, о чем говорит инспектор. Но разговор продолжался, и стало уже неудобно просто кивать головой, и тогда директор спросил:

— А о чем все-таки речь?

— Как о чем? О вашем начинании. О карауле у памятника героям.

— О каком карауле?

Тут уж удивился инспектор районо:

— Да вы что, не знаете, что происходит в вашей школе? Мы выясняли, ребята ваши.

Инспектор сидел в полном недоумении. И тут взгляд его упал на меня.

— Странно, — прошептал он.

Я поспешил выйти. Инспектор шагнул вслед за мной.

— Мальчик, погоди, — произнес он. — Это я с тобой сегодня разговаривал у братской могилы?

— Со мной, — подтвердил я.

— А что вы там делали?

— Стояли в карауле в честь героев, павших в боях за нашу советскую Родину.

— Значит, все-таки стояли? — обрадовался инспектор. — В карауле?

— Стояли. В карауле. Сменялись через каждые полчаса.

— Так что же мне тут голову морочат? — вскипел инспектор. — Кто вас послал?

— Никто!

— Как никто? — инспектор опять начал сомневаться. — Идем к директору, — схватил он меня за рукав куртки.

У директора разговор принял еще более строгий оборот.

— Полюбуйтесь, — сказал инспектор. — Ни директор, ни старшая пионервожатая не знают, что происходит у них в школе, чем занимаются их подопечные. Это ваш парень?

— Наш, — помрачнел директор в предчувствии какой-то неприятности.

— Они сегодня утром стояли в почетном карауле у обелиска! А вы ничего не знаете.

— Это правда? — спросил директор.

— Правда, — ответил я.

— Что же вы так? Никому ничего не сказали…

— А мы сами… Можем мы что-нибудь решить сами?

Директор всеми силами старался сдержать свое возмущение, остаться спокойным.

— Конечно, можете, — ответил он. — Но почему бы не посоветоваться?

— Запретили бы.

— Что?

— Запретили бы, — повторил я. — Сказали бы, зачем вставать в четыре часа, поднимать переполох, тревожить родителей. Потом начали бы советоваться с райкомом, с районо, с родительским комитетом. В лучшем случае решили бы провести в полдень линейку у обелиска. Или прием в пионеры. А это уже было. Пришли бы учителя, родители и стали бы нами командовать, будто им это очень интересно. А ребята стояли б и ждали, скоро ли все кончится. Самим интереснее.

— Да разве так можно? — воскликнул директор. — Это ж хаос, анархия!

— Нет, — упрямо тряхнул я головой. — У нас полный порядок соблюдался. Вот товарищ подтвердит, — повернулся я к инспектору.

Установилось тягостное молчание.

— Значит, никто из руководства ничего не знал? — уточнил еще раз инспектор.

Ему не ответили.

Когда я дома рассказал отцу о высказанных нам претензиях, он неожиданно для меня взял сторону директора.

— Представь себе, — рассуждал он, — у нас на заводе каждый стал бы делать, что ему заблагорассудится…

— Хватил! То на заводе.

— А какая разница? Сейчас все так взаимосвязано. В этот момент у памятника могло состояться возложение венков. А тут вы пришли. Накладка!

— Так рано. Какие венки!

— Все равно. Возьмем другой пример. Я отдал приятелю твою книгу. А она тебе позарез нужна… Заинтересованные лица должны знать, что мы делаем.

Ночь я спал тревожно. А наутро пошел к директору извиняться. Боря увязался было со мной, но я сказал:

— Сам заварил кашу, сам буду и расхлебывать.

В школе в то утро оказался и знакомый уже инспектор районо. Меня поругали, но и поддержали. Попросили продумать идею о пионерских караулах у памятника героям. Инспектор районо рекомендовал обсудить вопрос на совете дружины, в комсомольском комитете и выводы доложить директору. Между прочим, попало и Тамаре. Ее осудили за непочтение к родителям и за игру на горне на заре. Узнав об этом, Тамара плакала.