ПИСЬМО

Признаться, я и не заметил, как пролетели каникулы. Месяц просидел в городе. Потом с отцом уехали к родственникам в деревню. Рыбачили, ходили за грибами. Только разохотились, глянь, уже покатила осень. И вот девятый класс. Учителя с первого же дня наставляют нас: смотрите, не запускайте уроков, программа сложная. Ну что ж, поживем — увидим, сложная так сложная, не привыкать.

Присматриваюсь к ребятам. Чудно: за лето все повзрослели, вытянулись. У Стасика Перепелкина и усики пробиваются. Девчонки называют его теперь «Стива». Солиднее. Даже Света Пажитнова стала потоньше и повыше ростом. К Нине — не подступись. Ходит, как пава. Будто не идет, а плывет по коридору. Боря Мухин, на удивление всем, похудел, осунулся. Спрашиваю:

— Что с тобой?

— Ничего, — отвечает. — Все в норме.

И опять потекли школьные деньки. Уроки, домашние задания, всякие кружки и прочее. Вскоре восстановилась и наша компания. А тут случилось и первое происшествие.

Боря больше всего не любил дежурить по классу. И вовсе не оттого, что это налагало на него какие-то дополнительные обязанности, утомляло. Он умел ладить с ребятами, и, когда дежурил, в классе поддерживался строгий порядок. Даже мусора после уроков оставалось меньше, чем в другие дни. Ребята не только любили Борю (за его самостоятельность, за простоту в отношениях), но и побаивались его, дорожили его мнением. Поэтому старались держать себя в норме, поменьше шалить и поменьше сорить. Но мусор, конечно, все равно был. Набирался целый ворох скомканных бумажек, записочек, обрывков газет, вырванных из тетрадок, заляпанных чернилами листочков. И это не смущало Бориса.

Чаще он беспокоился о другом. Боялся, что, пока возится в классе, приводя его в порядок, Тамара не дождется и уйдет.

Но нравится тебе или не нравится, а дежурить надо. Все дежурят, по очереди. Единственно, к чему стремился Боря и что во многом зависело от его расторопности, — это поскорее убрать класс. И на этот раз он поторапливал ребят и сам старался за пятерых. И он очень рассердился на Шурика, который выхватил из кучи мусора свернутый вдвое листок, пытался что-то прочесть.

— Слушай, Шурупик, — налетел на сверстника Боря. — Кинь ты эту гадость. Нашел время заниматься внеклассным чтением.

Но Шурик и не думал подчиниться. Жадно впился он глазами в диковинный листок, исписанный мелким прыгающим почерком, и только водил головой, пробегая глазами по строчкам.

— Ой, Борька! — закричал он. — Тут что-то про наш класс написано. И про тебя, и про Тамару.

— Дай сюда! — потребовал Боря. — Что раскричался?

Он сунул бумажку в карман и еще усерднее стал метаться по классу, завершая уборку.

— Закройте окна. Все. Марш по домам.

К его радости, Тамара задержалась с преподавательницей английского языка. Домой они пошли вместе. Накрапывал дождь, и торопливые, как всегда, прохожие на этот раз спешили еще больше. Но они оба — и Боря и Тамара — люби ли ходить под дождем, поэтому шли медленно, позволяя всем обгонять себя и охотно уступая дорогу. Я догнал их у булочной. Хотел проскочить мимо. Боря окликнул:

— Куда торопишься?

— Дождь же!

— Не сахарный, не растаешь. Пойдем вместе.

Перебирая события дня, он вдруг вспомнил о злополучной бумажке, лежавшей у него в кармане. Вынул ее и, расправив, прочитал первые строки:

«Привет, Катюша!»

Это было письмо. И Шурик не ошибся: писал кто-то из нашего класса и про наш класс. Но писал до того бессовестно и нахально, что невольно охватывало возмущение. Присев на скамейке в сквере, мы дважды прочитали это неоконченное письмо и первое время не могли вымолвить ни слова от охватившего нас волнения.

Разве можно так не только писать, думать!

Вот оно, это письмо:

«Привет, Катюша! Давно получила твое письмо, но только сейчас собралась ответить. Все дела, запарилась. Пришлось записаться в художественную самодеятельность. Носятся все с праздничным концертом, как с писаной торбой. Мне все это до лампочки. Дотяпать бы в отличницах до выпускного бала, а там: «Прощай весна в начале мая…» Заживу вольной птицей. Тогда все высокие материи побоку. Главное, как говорит моя тетя Клава, прилично устроиться. А для этого пока надо делать вид, что грызешь гранит науки. Аж зубы искрятся.

Катюша! Ты представляешь, какая скука меня заедает. Не с кем по душам поговорить. Ведь пока приходится скрывать свои подлинные мечты и планы. Завтра суббота, а твоя Света весь вечер будет корпеть над домашним сочинением.

В школе у нас последнее время творится бог знает что. Даже остолопа Оськина какая-то муха укусила. Начал проявлять сознательность. Вообще-то, мне его даже жаль, Оськина. Отец у него инвалид. У матери еще четверо на руках. Дома-то он затюканный. В школе и проявляет характер.

Еще у нас два блаженненьких есть. Тамарка и Борька. Одно Борькино сочинение перед всем классом читали. А Тамарка — его подружка неразлучная — тоже дура. На какие-то курсы подалась. Медсестрой захотелось быть. Не пойму, что за идеалы у людей!

Ты не пугайся. Ничего предосудительного я не делаю. В школе я паинька. И сочинения пишу «правильные». Мне нужна медаль. Мне нужно образование. Чтобы потом блистать. Как тетя Клава… Ой, Катюша, опаздываю. Надо бежать. В школе на уроке допишу…»

Когда Боря дочитал письмо, нам с Тамарой стало как-то зябко. Откуда берутся такие мысли? И так отозваться о товарищах, об их общих усилиях!

— У меня такое чувство, словно мне плюнули в душу, — сказала Тамара. — Нет, это не наша писала, не из нашего класса.

— Из нашего, — устало ответил Боря. — Просто мы слишком доверчивы.

— Что будем делать?

— Не знаю. Надо с кем-нибудь посоветоваться. Может, сходить к Лукичу?

— Да. Это мысль. Только, знаешь что, — попросила Тамара. — Сходи ты с Сережей. А то получится… Вроде я, девчонка, ябедничать побежала.

— Ты, пожалуй, права. Пойдем мы с Сережей. Удобнее так.

Боря проводил ее до подъезда. Слышал, как она вошла в лифт, как нажала кнопку, и кабина, щелкнув, поползла вверх.

Подождав, когда в знакомом окошке на пятом этаже зажжется свет, Боря повернулся, и мы пошли к Федору Лукичу. В каждом классе свой классный руководитель. Но как-то так повелось с незапамятных времен, что, когда необходимо посоветоваться по очень важному делу или разрешить каверзный вопрос, каких немало ставила школьная жизнь, и ребята и девчонки шли к преподавателю физики Федору Лукичу Панову. Хотя все знали, что у него есть, кроме всего прочего, свой класс и свои заботы.

Я не знал близко Федора Лукича. Но был наслышан о нем немало. Злые языки дали ему кличку Вечный Двигатель. Она долго держалась за ним, а потом вдруг стала забываться, уступая сердечному и мягкому обращению — «Лукич». Его нельзя было назвать очень уж общительным или снисходительным человеком. Напротив, он отличался несколько замкнутым и угрюмым характером, был нередко прямолинеен и резковат в обращении как со своими коллегами, так и с нами, ребятами. Но все знали, что к нему можно запросто обратиться с любым вопросом, и он не оттолкнет, не скажет, что ему некогда или что ваш вопрос пустячный и не следует с ним лезть к занятым людям. Доброжелательно выслушает, даст совет, растолкует, успокоит или скажет открыто и прямо, что ты не прав. И еще: к нему можно было зайти в любое время домой, и, как бы он ни был занят, он находил возможность поговорить с каждым, иногда похвалить, а иногда поругать и посоветовать не распускать нюни. Слух об этой его особой отзывчивости передавался из поколения в поколение школьников, и давно стало уже само собой разумеющимся, что если у вас такой вопрос, который не каждому доверишь, то надо идти к Лукичу.

Частенько к Лукичу заходили и просто так, на огонек. Посидеть, послушать. И нередко в его скромной квартире встречались за одним столом и опытные педагоги, и новички, и их ученики. Все находили эти встречи полезными, и каждый уходил духовно обогащенный, впитав в себя какую-то частицу доброй мудрости.

Мы с Борисом поднялись на четвертый этаж и позвонили. Открыл сам Федор Лукич.

— Ба, знакомые все лица! — пропел он себе в усы, пропуская нас в коридор. — Вы сегодня первые.

— Вот и хорошо, — пробормотал Боря, здороваясь. — У нас к вам очень важное дело.

— Ну, что же, проходите, проходите, — пригласил Лукич. — А знаете, я заметил, что в вашем возрасте неважных дел не бывает.

Боря подосадовал, что Лукич начал разговор с нами в несколько шутливом тоне. А ему не хотелось терять время на обмен любезностями и колкостями.

— Нет, я серьезно, — сказал он, доставая из кармана письмо. — Вот посмотрите. Это мы нашли сегодня после уроков, когда убирали класс.

Федор Лукич читал письмо, а мы следили, как меняется выражение его лица. От добродушного и участливого, каким оно было в первый момент, оно стало сосредоточенным и удивленным, потом удрученным и печальным и, наконец, гневным и раздраженным.

— А вы уверены, — спросил Лукич, откладывая письмо в сторону, — что это писала девочка из вашего класса?

— Конечно, — незамедлительно ответил Боря. — Мы его нашли после нашего урока.

— Но оно же могло залежаться в столе. Его могли забыть там еще вчера. Не все же такие дотошные дежурные, как вы.

— Об этом мы не подумали.

— Вот видите, — сказал Лукич, и мелкие, грустные морщинки собрались вокруг его прищуренных глаз. — Тут легко ошибиться.

— Мы пытались узнать по почерку, — сказал Боря. — А потом бросили. Побоялись ошибиться.

— А по-моему, и гадать не надо, — вставил я. — Легко догадаться, кто писал.

— Кто же? — строго спросил Лукич.

— Светка Пажитнова! — выпалил я. — Во-первых, я ее почерк знаю. А во-вторых, тут же ясно сказано, вот читайте, «а твоя Света весь вечер…» У нас в классе только две Светы — Пажитнова и Галкина.

— Все-таки две, — с упреком сказал Лукич. — И потом, разве в этом самое главное, чтобы узнать, кто это написал. Кто бы ни написал, за этого человека мы в ответе. Все мы. Даже если он не из нашей школы.