Старый ученый, который возглавлял экспедицию, был обыкновенным скучным господином, не обладавшим обширными познаниями, да и в тех, что у него были, зияло немало дыр. К счастью, кое-что знал Феликс и кое-что — О'Швартц. Что до самого Бодхидхармы, то его единственное изображение ни в коем случае не могло быть прижизненным. Глаза мудреца косили от напряжения, и диплопия[82] создавала впечатление, что имеется и вполне развитый Третий Глаз. С изображения глядел чувствительный клоун с крупными слезинками на лице, похожими на раздутые ноздри разрисованных коней-качалок, возносящихся к небесным ветрам. Когда бедный маленький царь, жаждавший наставлений, спросил старого Бодхи, что ему дало сорокалетнее безмолвное созерцание стены, великий не сказал ему ничего интересного. «Забудь об этом, дурак». Это или что-то в этом роде ответил он. Ничего конкретного нельзя было утверждать по поводу опыта, который он пережил. Понял он что-нибудь или нет, даже этого нельзя было сказать о столь личном, хоть и смутном представлении об истине. Царь вздохнул. (Неужели память такая цепкая? Ключом к состоянию обычного человека были и есть напряжение, волнение, неистовство. Робкое пухленькое «я» и сейчас занимает центральное место на картине мироздания.)

Дзен, как он назвал это, было тем всепоглощающим и абсолютным, что помогало ему проникнуть в другой регистр восприятия — в открытое пространство, или поле, где все сознание в своей целостности парило высоко и вне всякой зависимости. Обнаруженная пещера удивляла довольно большими размерами и тишиной, стены были похожи на отлично сохранившиеся древние фрески на кроваво-красном камне — сложные переплетения линий наводили на мысль о творении человеческих рук. Но мудрец сидел не здесь, ибо эти граффити могли напомнить о разных вещах, а ему нельзя было допустить ни ассоциаций, ни воспоминаний. В его очищенном от всего привходящего взгляде не было даже намека на оценку увиденного! Он всматривался в «суть» вещей, в «суть» природы, если хотите. Он «ощипывал» стену, как другие ощипывают гуся или собирают фрукты, или обирают мох — отсутствуя, присутствовал. У такой реальности нет понятия «следовательно». Бестелесная, Бескостная, Беззвучная и Бессмысленная — она наполнена информацией для его пересохшей интуиции. Сокровенная реальность была сладкой, как персик, романтической, как свадебный торт среди неолитических прожилок великолепного камня, отвергнутого им ради скучной и бесцветной части пещеры. Ради дальнего угла, в котором не было помпезности, значение которого было в… в пышном убранстве из «ничего» — вглядываясь в него, он постигал все богатство собственного сокровенного знания. Сезам снова закрывался — это был просто мысленный прием, чтобы опять закрыть панелью зеркало истины! Место, столь обычное для него, станет чтимо, благодаря очевидной неуместности посетителей. Когда-то здесь уже бывали туристы, наверняка. Они хотели посмотреть на кости, пока те не превратились в прах. Потом, послюнив палец, туристы слизывали эту пыль, предположительно, прах святого. Теперь пару веков можно будет смотреть на стену — по распоряжению министерства. Туристы спрашивают гида: «И это, правда, всё?» Почему бы не исследовать стену с помощью рентгеновских лучей — может быть, за ней спрятаны сокровища? Нет никаких сокровищ, поскольку человек, здесь живший, все более убеждался в несовершенстве и немощности обычного зрительного восприятия. Туристические агентства могут лишь вновь и вновь клясться в своей добросовестности. Но это не та стена — та стена очень далеко, поэтому было решено остановиться на пещере, до которой туристам легче добраться. Но та стена… — Феликс понимал, как важно то, что — стараниями О'Швартца — он увидел. И был искренне благодарен американцу. Он стоял в тихой пещере и считал удары своего медленно — в золотом регистре — бьющегося сердца. И мог думать лишь цитатами — ему вспомнилась мистическая, с тенями на стене, пещера Платона. Пещера Платона — это неочищенная пещера человеческого сознания. Отдел удешевленных товаров души, который старик Бодхидхарма превратил в благотворительный базар! Fecit![83] Единственно своими глазами вместо щупов он опустошил белую стену — неослабевающим вниманием к ее сфокусированной красоте. Ощипывал пустую стену своим зрением — стену, одетую в музыку, как некая грубая отвесная скала. Это была собственная медитация[84] старика — его до-ре-ми-фа-соль! Наградой ему стало нечто, не растворившееся в тишине, не рассеянное ветром, не стертое смутьянами, не украденное шутами. Внутри этого сглаживаются противоположности. И неправедная любовь была этому не страшна.

В той самой стене он узрел зеркало, отражающее преодолимый хаос внутри человека. Он обуздал энергию, которую отдавал, в абсолютной уверенности, что когда-нибудь местная слава станет всемирной; однако критическое состояние человеческого счастья не могло измениться единственно из-за перемены метафор желания. Настоящий первородный грех аффекта стремился превратить временное в вечное, постоянное. Вода, древний символ чистоты, застаивается без движения. Вот то простое, что получил старый Б.! Охота за изначальной спонтанностью, которая когда-то была внутренней, неотрепетированной: тоска по повторной жизни, которая должна стать вечным, по возможности, безразличным существованием! Этого старик достиг, используя простой исследовательский природный инструмент — свои глаза. Прежний воинственный пафос слов TU QUOQUE уступил место покою и тишине. Как он сказал царю: «Подражай растениям в их беззащитности. Если ты дитя любви, то неважно, что твой отец всего лишь конюх. Искусство рыбной ловли состоит в том, чтобы рыба не поняла, как ты ее любишь! Боль увеличивает наслаждение. Высшее сладострастие заключается в подавлении голода». Жизнь в лишениях дарит чудеса прозрений! Молча можно отлично поговорить! (Царь разразился слезами. Он претерпел много трудностей, добираясь сюда, и вот тебе: это было выше его понимания!) Афоризмы, прозрения! Плохой вкус — к тому же слишком литературный. Небольшая перемена в реальности у самоуверенного человека вызывает головокружение. Шпильку согнуть — смерть примануть. Тайный, незримый наряд голой стены давал ему информацию, которую он искал. Он радовался мудрости, приобретаемой благодаря победной дзен-медитации! У него не было написанного текста, не было шифра для разгадывания этой страсти. Описки в знойные дни любви — теперь он знал, как быть бдительным в тишине и не переживать. Итак, очевидными стали источники культуры. Исходной точкой всех драм был инцест! Роль врача заключалась в том, чтобы очистить детство от желаний.

Там он сидел, старый прозрачный жук, неспешно оттачивая свои памфлеты и провоцируя человечество на провокацию.

Сжато написанное копиистом слово, обозначающее страстное желание человека — из примерно одинакового количества букв. Страсть? Потеря? Уход? Считать? Жить? Любить?[85] Выбор экстенсивный, тем не менее, интенсивный. Все это странное предприятие, странное путешествие, пещера, смешные предложения марксистов произвели странное действие на Феликса. Ему показалось, что он очень переменился, хотя и сам не мог ответить на вопрос, в чем именно. На сей раз ему не хотелось ничего обсуждать, разве что он не прочь был пошутить над всякими комичными особенностями будущих паломников — особенно, когда представлял американцев с фотоаппаратами. О'Швартц даже продумал схему, по которой туристам будут выдаваться сертификаты посвящения в дхарму[86] — в этом ему помог некий калифорнийский монах. Таким образом, у туристов будет что-то, чем они смогут похвастаться, вернувшись домой — помимо фотографий. Диплом! Им они будут хвастаться! Сертификатом высшей степени праздности! Феликс подробно рассказал о своем духовном приключении Галену, и тот выслушал его с выражением болезненного удивления на лице. Очевидно, что шансы на возможные финансовые вложения были невелики со стороны китайцев — тем более китайцев левого толка с промытыми мозгами! И все же… он тоже думал, что они правы насчет туризма. Эта идея сработает, если будет восстановлено сообщение и будет покончено с последствиями войны.