– На этот раз больно не будет. Я клянусь.

Его тело подвинулось к ее, сильное и незнакомое, но, как он и обещал, больше не было больно. Когда он проник в нее, она почувствовала, как ее охватило жаром, несомненно приятным, но и пугающим, так как она не могла контролировать его. Жар нарастал. Дара стала протестовать против его власти над ней. Они сражались слишком долго, но битва не закончилась даже тогда, когда она прильнула к нему, слабая и уставшая.

Лаоклейн уснул, прижимая Дару к своему телу, источавшему тепло. С неясным сознанием она хотела встать и найти убежище в своей собственной комнате, но понимала, что у нее не было на это сил. Следовало быть настороже, но руки и ноги были невероятно тяжелыми, веки опускались под тяжестью овладевшего ею сна.

Было еще темно, когда резкие удары в дверь разбудили их обоих. Лаоклейн остановил Дару, которая испуганно поднялась. Он выскользнул из кровати и пошел к двери, по пути надевая брюки.

Лета, ничего не заметив, прошла мимо него. В руках у нее был чайник с водой, новая свеча и ее собственная зажженная свеча.

– Дверь была закрыта, но ты приказал мне рано разбудить тебя. Я… – Она умолкла, когда увидела Дару, застывшую на кровати с гримасой ужаса и недовольства на лице.

– Да, Лета? – Лаоклейн не мог целиком спрятать свое раздражение, и короткий намек на нетерпение в его тоне подстегнул женщину скорее закончить свои дела. Она молча опорожнила чайник, зажгла еще одну свечу, оставив ее на умывальнике.

Когда дверь плотно закрылась за Летой, Лаоклейн повернулся к Даре. Раздражение его исчезло.

Она поймала его довольный взгляд и рассердилась:

– Ты получаешь удовольствие от моего стыда, мой господин? Возможно, ты стремился к этому, когда уложил меня в постель? Ты будешь смеяться вместе со своими людьми над тем, как прокладывал дорогу между английскими бедрами?

Он нахмурился, услышав ее грубость, и сказал:

– Замолчи, Дара, или у тебя будет больше причин, чтобы жаловаться.

– Итак, теперь ты угрожаешь, но я боюсь тебя меньше, чем когда-либо. Я сильно презираю тебя, но совсем не боюсь.

Вдруг она оказалась распластанной на простыне, жесткие серые глаза впились в нее.

– Презираешь меня, дорогая? Я так не думаю. – Его губы накрыли ее губы без предупреждения, с грубой настойчивостью. Не желая того, Дара ответила. Ее беспокоило, что она не могла сохранить свою злобу, что она стала беспомощна. Когда она ответила слабым жестом, что сдается, он прижал ее к себе, и она почувствовала биение его сердца и его теплое дыхание у своих волос.

С большой неохотой он встал и закончил одеваться. Он остановился у двери, прежде чем уйти, и задумчиво посмотрел на нее.

– Я пришлю слуг. Они принесут воды для ванны, но никакое мыло не смоет того, что сделано, Дара. Не думай, что это возможно.

В ответ она лишь молча посмотрела на него, проклиная всех шотландцев. Дверь закрылась. Дара осталась одна со своими недобрыми мыслями.

Вода в ванне была горячей и шелковой от мягкого ароматного мыла. Слова Лаоклейна оказались пророческими. Все ее усилия смыть следы ночи были напрасными, как он и говорил. Не потому, что боль между ног напоминала ей о случившемся, а из-за ее собственного смущения. Мягкая губка не могла его стереть, ополоснувшись, от него не освободишься.

У девушки, которую приставили к Даре во время купания, были большие любопытные глаза. Она слишком много болтала. Дара отослала ее, сказав, что не нуждается в ней. И хотя девушка вызвала у нее возмущение, не она была причиной гнева Дары. Лаоклейн, вот кого она пыталась ненавидеть, а к себе она чувствовала только презрение. Она даже не могла быть правдивой сама с собой. Она желала его, когда он пришел к ней в комнату, и позднее он сказал правду, бороться было уже поздно.

Лета была, как обычно, спокойна, когда вернулась в покои Лаоклейна и принесла свежую одежду для Дары. Она старалась говорить ровным тоном:

– Лаоклейн приказал узнать, нужна ли я тебе?

Дара побледнела, а потом помрачнела и сказала:

– Я ему не жена, а ты мне не служанка! Я все еще пленница. Не делай мой стыд больше, чем он есть!

Видя волнение Дары, Лета успокоилась. Она не ожидала его. Надменность, возможно, пренебрежение, но только не это несчастное осуждение самой себя. И уж это, наверное, было реакцией девушки на отношение к ней Лаоклейна. Служанка проявила к ней больше симпатии.

– Уже поздно, а ты еще не ела. Со стола убрали, но у поварихи найдется что-нибудь для тебя. Она обрадуется, когда узнает, что ты поела, ведь ты такая худая.

То, как Дара держала свои плечи, говорило об ее унынии. Застегивая крючки на корсаже, она ответила на предложение Леты:

– Я не голодна сейчас, может быть, позднее поем.

Лета наблюдала, как Дара неохотно приложила расческу к копне своих волос.

– Если я тебе понадоблюсь, я в своей комнате. Мне нужно кое-что поштопать. Лаоклейна не будет в замке допоздна.

Дара покраснела:

– Меня не волнует, где находится лорд Атдаир.

Она последовала за Летой из комнаты, поворачивая к лестнице, чувствуя отчаяние, но оно было недолгим. Лета, конечно, попридержала свой язык, чего было нельзя сказать о молодой девушке, которая присутствовала во время ее купания. Злоба Дункана – вот что разогнало усталость Дары.

Зал был пуст, только старый глава рода сидел за столом. Он точил тяжелый плоский клинок. Когда она вошла, он медленно улыбнулся. Это был первый намек на то, что события прошлой ночи не были секретом.

Его тон был более чем обычен.

– Руод пользовался моим оружием из-за его крепости и остроты. Может быть, именно этот клинок вонзился в твоего брата – убийцу, и, может быть, он станет свидетелем смерти еще одного твоего брата. – Он усмехнулся, видя ее холодный взгляд. – Да! А возможно, теперь тебе все равно. Теперь, когда мой сын нашел к тебе дорожку!

Ее глаза вспыхнули:

– Ты сам не знаешь, что говоришь, старик, но твоя подлость должна найти другую жертву. Я не желаю слушать тебя!

Ее юбки красиво качнулись, когда она повернулась и пошла прочь. Ей вслед раздалось его хихиканье. Двор был покрыт льдом даже на солнце. Но в конюшне было жарко от ее обитателей с горячей кровью, в теплых попонах. Она нашла стройную гнедую лошадь, которую Лаоклейн выбрал для нее во время двух поездок, когда ей было разрешено покинуть Атдаир. Лошадь, узнав Дару, дышала ей в лицо, затем ткнулась головой ей в плечи.

У Дары ком встал в горле, слезы застилали глаза. Как проста преданность лошади, и как сложна ее собственная. Бранн отдал бы свою душу, чтобы освободить ее от мужчины, от которого теперь она не может убежать, каким бы большим ни было расстояние между ними. Она связана узами, от которых не может отказаться. Жаль, что ее не заточили в ужасные камеры под замком, жаль, что она дала такое обещание Лаоклейну, которое позволило ей быть настолько свободной. Они никогда не смогут встретиться, говорить или даже пройти мимо друг друга, не вспоминая того, что сейчас иссушало ее душу.

Лошадь начала в нетерпении двигаться. Дара смахнула слезы, которые капали сами по себе. В темноте конюшни, когда ее никто не видел, Дара с вызовом расправила плечи. Она не будет жалеть себя и никому не позволит даже подумать об этом.

Она ушла из конюшни с высоко поднятой головой, держа спину прямо. Но был страх перед следующей встречей с Лаоклейном. Она не отрицала этого. Его отсутствие в течение дня дало передышку, а когда он вернулся, он сразу же пошел к себе в комнату. Ему принесли ужин, а позднее приготовили ванну.

В зале за ужином Дункан спросил Лету о Лаоклейне. Она пожала плечами и сказала:

– Он за своим столом, весь вечер за ним сидит. Ему следует взять человека, который занялся бы его письмами и счетами, но ты же знаешь, он этого не сделает. Теперь нужно быть очень внимательным, держать все в секрете. Война вынудила к этому, и все эти годы он доверяет лишь немногим.

– Его недоверие не имеет ничего общего с войной и политикой. Он всегда был скрытным, даже мальчишкой. Когда я хотел узнать его намерения, то вынужден был выбивать их из него силой.