— В связи с произошедшим инцидентом, суд обязывает Управление иммиграционной службы штата Флориды оплатить медицинские расходы г-на Вальдеса, который в тот момент являлся его служащим, — он стукнул деревянным молотком по специальной дощечке на своем столе. — Следующее дело!

Адвокат вскочил:

— Ваша честь, вы вынуждаете нас подать апелляцию!

— Это ваше право! — Судья перевел взгляд на начальницу Вальдеса, как бы заново взвешивая ее аргументы. — Однако в таком случае будет заново рассматриваться и решение по поводу возмещения медицинских расходов.

Адвокат с Вальдесом пошли к выходу. Оказавшись спиной к судье, пуэрториканец провел большим пальцем по своему горлу. Теперь, когда он остался без работы, он не боялся мне угрожать. Но я его тоже не боялся.

Прямо из зала суда мы с моей нежданной защитницей поехали на ее машине в офис Иммиграционной службы. Мне вернули мою грин-кард и вручили чек на дорожные расходы и подъемные. Не помню, на какую сумму, но она тогда показалась мне огромной. Я предложил мисс Горелик — ее звали мисс Горелик, я был прав относительно ее национальности — угостить ее обедом, но она отказалась.

Я вернулся в наш мотель на такси. Я любил Америку.

Энрике «Сакс» Мендоса был шестидесятилетним мулатом с широким носом, толстыми негритянскими губами, пучками седых волос в ноздрях, ушах, а также на бровях, под которыми прятались трогательные детские глаза. Все его звали Сакс. Он действительно был саксофонистом в кубинском оркестре, перебравшемся в Штаты в середине 40-х. От золотых времен у него осталось две афиши: одна, застекленная, висела в зале ресторана, вторая, без рамы, с уголками, съеденными несколькими поколениями кнопок, была закреплена на внутренней стороне двери его спальни. Когда оркестр распался, Сакс попробовал играть в паре-тройке других, но чары были разрушены. Он ушел из шоу-бизнеса и вложил заработанные деньги в свой ресторан. В сущности, «У Денни» — это не ресторан в европейском понимании; так, закусочная, хотя и не забегаловка.

Однако, хотя Сакс и оставил эстраду, его сверкающий баритон-саксофон с влажным волнующим звуком («От него у мертвого встанет!» — подмигивая, говорил Сакс, неважно, в отсутствие женщин или при них) всегда лежал на полке под прилавком. Иногда, когда посетителей было немного или на него просто находил такой стих, он доставал инструмент и давал бесплатный концерт минут на пятнадцать. Играл он классно. И голос у него был, как у джазового певца — глубокий и мелодичный. Сакс говорил короткими фразами, нараспев, так что нам с Ритой — с Розой! Розой! — постоянно казалось, что он вдруг запел спиричуэлс.

Сакс понял, кто мы такие, едва мы вышли из такси. Рита взяла за руки детей, а я прихватил два чемодана со всем нашим имуществом. Он вышел из-за прилавка, вытирая руки о фартук, и, дождавшись нас в дверях, с шутливой церемонностью поздоровался за руку с каждым, включая Карлито и Кончиту, которым тогда было по три года. Потом усадил нас за длинный столик у окна, сел с нами сам и попытался впихнуть в нас всё свое меню. Я сдался после буррито с фасолью и зеленым чили, омлета с грибами и гренками и трех толстых гречишных блинов с кленовым сиропом. Мое давно отвалившееся семейство смотрело на меня, как на сказочного великана, способного поглотить целый город.

А подавал нам сын Энрике с неподходящим для него именем Серафин. Возможно, он возненавидел меня именно с того завтрака. Хотя, не исключено, что и заочно — с момента, когда его отцу пришла в голову мысль выписать на работу соотечественника. Серафин — у него в 30 лет было уже четверо детей — жил со своей семьей в городе, и мы, к счастью, общались с ним мало.

Сакс казался недалеким: он громко хохотал по малейшему поводу, шлепал по заднице Амалию, страшную, как черт, кривоногую посудомойку, тоже кубинку. Брызжа слюной, рассказывал по-английски анекдоты, из которых я поначалу понимал половину, но смеялся вместе с ним. Однако отношение к нам своего младшего сына — двоих старших ресторанный бизнес не привлекал, и они, получив образование, давно разъехались по стране — Сакс просек сразу. Поэтому, даже когда через две недели после нашего приезда новый ресторан был открыт, он оставил нас у себя. Мы вздохнули с облегчением — Серафин стал управляющим, дел у него прибавилось, и теперь он появлялся у нас редко.

Мы поселились в пристройке, в двух небольших комнатах, в которых в первую ночь были лишь кровати и шкаф. Сакс — он был вдовцом — занимал еще две, такие же маленькие. И ресторан, и пристройка были одноэтажными, что нам с Ритой казалось странным. Мы воображали себе, что цены на землю в одном из крупнейших мегаполисов Штатов должны были быть заоблачными, в крайнем случае, на уровне небоскребов даун-тауна.

Жилой флигель занимал почти половину участка, огороженного проволочной сеткой. Вторая, большая, часть была отведена под лужайку, на которой рос кустарник, цветущий круглый год, стоял стол и перед ним на железных столбах была закреплена садовая качалка. Это явно была зона для барбекю, и мы с Ритой поначалу были уверены, что Карлито и Кончите вход сюда будет запрещен. Как раз наоборот — Сакс сам показал им, где что растет и где лучше прятаться, так что наши дети весь день качались на качалке или играли в индейцев, с криками продираясь сквозь кусты, чтобы напугать нас. Нам — нам всем — повезло, что у нас были двойняшки: они занимали друг друга целый день, и вспоминали про взрослых, только когда хотели есть. Так что взрослые могли спокойно заниматься делом.

Мне эти годы запомнились как время долгих дней. Я начинал работу в половине шестого, хотя вставать по будильнику мне не приходилось. Нас всех будил Карлито. Зимой и летом он просыпался в пять, откидывал одеяло и радостно кричал: «Ночи больше нет!» Мы вставали, крутились до десяти-одиннадцати вечера, потом — дети уже давно спали — тоже закатывались в постель. Засыпали мы совсем поздно — мы всё еще были влюблены друг в друга.

Я работал официантом, а Рита помогала на кухне. Окно кухни выходило как раз на задний двор, так что наши двойняшки играли у нее на виду.

Сакс относился ко мне… Чуть не сказал, как к сыну, что было бы неправдой: Серафина он недолюбливал, а с другими я его не наблюдал. Но на самом деле, когда я чуть не сказал «как к сыну», я имел в виду, в первую очередь, не теплоту, а строгость. Энрике строжил меня, как сына, от которого многого ждет. Теоретически я ему даже годился во внуки: мне было 23. Я тогда часто считал, что он придирается.

— Хотел бы я знать, черт побери! — произносит добрый дядюшка Энрике своим густым, как нижние ноты саксофона, голосом, заполняющим весь ресторан. И это звучит, как «Я знаю, Иисус меня любит!» — Сможет ли кто обслужить… (Пауза — фразы короткие, как строки песнопения.) Это симпатичнейшее терпеливое семейство…

Сакс выглядывает в окно, где припаркована машина симпатичнейшего семейства из двух отвратных молодящихся старух и прыщавого отрока в ярко-зеленой футболке, чья монументальная задница заняла весь диван напротив. Они уселись от силы пять минут назад и только-только оторвали головы от меню в прозрачных пластмассовых стойках.

— Из далекого штата Аризона? — разглядев их номерной знак, допевает свой спиричуэлс Сакс.

Я в мыле собираю грязную посуду со стола компании шоферов. У нас любили перекусывать дальнобойщики — не столько из-за качества пищи, сколько из-за колорита заведения. Пальцы у меня в кетчупе — а я ненавижу, когда у меня липкие руки, — стопка тарелок в неустойчивом равновесии прижата к груди.

— Черт побери, Сакс! — чем хороша Америка: какова бы ни была дистанция между хозяином и работником, вы не обязаны терпеть помыкания. На уровне слов вы на равных, особенно, если хозяин не прав. — Я у вас на глазах с половины шестого. Я что, танцую здесь самбу с клиентами?

Клиенты с интересом ждут продолжения: случайные — с напряженным, постоянные — с оживленным. Услышав мой голос на повышенных тонах, из кухни вылетает Роза — мы всегда были готовы защитить друг друга.