— А кем думаешь стать?

— Ну, наверное, историком. — Коля пожал плечами.

— Тогда должен думать! — энергично сказал Василий Григорьевич. — Очень думать! Вот перед тобой дорога. Пока не думаешь — камни, песок. А чуть подумал — не просто дорога, а история! — Он быстро показал рукой вперёд, так что все привстали. — Вон спешат люди. Спотыкаются ноги об эти камни от горя, приплясывают от радости. Какая у них радость, какая беда? Но вот поднимает камень путник на путника. Сталкиваются отряды. Бегут одни, настигают другие. Льётся кровь. Зачем? Почему? Тут только подумаешь, и мысли потянут сквозь века. Как добрые лошадки. Тут что ни метр — целая диссертация. А историю нужно не только узнавать… — подмигнул Василий Григорьевич.

— Историю нужно двигать, — подхватил Генка. И под обшнй смех он постучал камнем по лбу. — Лошадок надо погонять!

Коля не обиделся. Он и сам, слушая Генку, волнуясь, чувствовал, как хотелось бы ему иметь свои мысли, управлять ими. Самому, не оглядываясь.

И вдруг ему стало приятно оттого, что он об этом всё-таки подумал. Ему стало весело, он рассмеялся.

— Ты что? — спросила Светка.

— Лошадка побежала! — сказал Коля, и все засмеялись.

Все засмеялись. А Людмила Ивановна, гордая, что её подопечные не где-нибудь, а в пустыне Гоби ведут такие разговоры, вдруг мягко сказала:

— Все говорят. Одна Вика у нас что-то молчит и молчит.

— И в музее здесь не била, и на улицу не виходила, — сказала Светка и спросила: — Что с тобой?

Вика покраснела. Ей казалось, что её никто не видит, никому до неё нет дела. Она сама по себе. Как островок! И то, что на неё снова обратили внимание, смутило её.

— Скучает, наверное, — осторожно сказал Коля. Он тоже немного скучал. У него дома были два брата.

— Влюбилась! — крикнул Генка.

Вика покраснела ещё больше. В этом была и правда, и нет… Может, и правда, но какая-то не такая. И всё же эти слова задели Вику. Ей стало почти больно, у переносицы медленно собирались слёзы.

— Ну и что ж? Всё может быть, — сказал Василий Григорьевич. — Но может быть, у человека просто какая-нибудь тайна. Может же быть у человека тайна?

И Вика с удивлением и благодарностью посмотрела на него. Это вот было самое правильное! Конечно, тайна…

И, еле заметно улыбнувшись, она почувствовала: ей стало легче и радостней. И оттого, что её не забывали, и оттого, что сейчас все придвинулись к ней.

— Жаль только вот, что вокруг столько интересного, а ты ничего не видишь, — огорчённо произнёс Василий Григорьевич.

Под колёсами захрустел горячий щебень, в кузов ударил жаркий воздух, и перед стёклами взлетели облака пыли.

Вика вопрошающе — ну и что тут интересного? — ещё раз посмотрела на Василия Григорьевича, села поудобней, сжала обеими руками металлическую ручку и, почти приникнув лицом к стеклу, стала вглядываться в дорогу.

Холмы сблизились, стали выше и резче, словно их края кто-то обрисовал тонкой кисточкой. И дорога побежала по ущелью рядом с запёкшимся дном пересохшей речушки.

Бата слегка нахмурился, сдвинул брови — на такой дороге надо быть внимательным, а Церендорж, мигая, заметил:

— В Гоби псё может быть. — И, посмотрев на Светку, сказал: — Главное, чтоби рядом с человеком псегда пыли доприе духи! — И он сделал знакомое движение пальцами — вверх.

— Зачем это? — спросила Светка.

— Угощаю доприх духов, — простодушно сказал Церендорж. — Если хочешь, чтоби доприе духи были доприми, их тоже нужно угощать!

Бата усмехнулся — он всё понимал по-русски.

— Нам на пути могут попасться разные духи, — объяснял Церендорж. — Как узнаешь, где злые? Они хитрые, переоденутся доприми, станут льстить, заманивать. Надо угощать! — сказал он невероятно серьёзно.

Вика иронично подняла бровь.

Светка отмахнулась:

— Ха! Сказки!

— Ну, сказки! — согласился Церендорж. — Но какие! Хочешь, я тепе расскажу сказку?

Светка секунду подумала: армянские она знала, русские тоже, а монгольские, конечно…

Но тут её опередила Людмила Ивановна:

— Расскажи, Церендорж!

Он немного подумал, улыбнулся и, на мгновение смешно сморшив лицо, начал:

— Ну вот, скажем, такая: «Едет по дороге на «газике» человек, а ему навстречу на такой лохматой лошадке…»

Он замолчал. Впереди показались белые скалы, раздалось блеяние, вскрики, и навстречу, словно из мешка, вывалилось пыльное стадо коз и овец, а за ними из-за скалы высунула голову лохматая лошадка.

Нет, без фокусов Церендорж жить не мог!

Сзади стада, сидя на невысокой лохматой лошадке, то и дело покрикивал и хлопал нагайкой маленький пастушок. Солнце раскалило горы до дыма, но на мальчике был потёртый кожушок, опоясанный взрослым кушаком, сбитые о камни сапожки.

Остановив машину, Бата выглянул в окно и сказал:

— Сайн байну!

Мальчик придержал лошадку, с любопытством посмотрел на его тельняшку, быстро ответил и, заглянув в машину, приветственно кивнул.

— Куда гонишь? — спросил Бата.

— К отцу! — сказал мальчик. — Он погнал большой скот, а я — этот. Триста голов!

— А далеко отец? — спросил Бата.

— Утром погнал, — ответил мальчик, поглядывая на гостей исподлобья, и добавил: — Догонять надо.

— А сколько тебе лет? — спросила Людмила Ивановна. Уж очень мужественно выглядел он на этой дороге.

— Семь будет! — с достоинством сказал мальчик, и тёмное личико его приняло совсем взрослое выражение. — В этом году пойду в школу.

Ребята переглянулись и высунулись из машины, протягивая ему значки. Мальчик неожиданно улыбнулся, сказал:

— Баирла.

— А как тебя зовут? — спросил Василий Григорьевич.

Пастушок натянул уздечку, сказал:

— Пасынджав, — и вдруг ударил лошадь в бока: — Некогда! Скот уходит.

Бата что-то крикнул ему вслед. Пасынджав, повернувшись, по-взрослому показал нагайкой за скалы, в сторону дальних холмов, а сам поскакал вдогонку облаку пыли.

Ребята снова переглянулись.

— Такой маленький… — вздохнула вдруг Светка и сказала: — Мне даже стидно, что мы на машине, а он один на лошади. Волки здесь! — И она вспомнила белевшие недалеко от дороги верблюжьи кости.

Коля нахмурился. Он тоже почувствовал что-то похожее на укор и сказал:

— Да, он один.

А Генка спросил:

— Ну и что?

— Конечно, ты в машине, — сказала Светка, — можешь тут себе о метеоритах думать!

— А я бы и на лошадке думал, — вспыхнул Генка и подбросил в руке камень.

Вика с досадой посмотрела на него: «Опять бахвалится…» Всё это время она с любопытством смотрела на маленького монгола. На то, как ловко он сидел в седле, как совсем по-детски улыбался — мальчишка! — и как вдруг преобразились его черты, когда он, привстав на стремя, взмахнул нагайкой и бросился вдогонку стаду.

— Да, мужественный парень, — сказал Василий Григорьевич. — Необыкновенный!

Церендорж пожал плечами:

— Почему необыкновенный? И я такой был. Овцы пас, кони пас, песни пел. — И он затянул протяжную монгольскую песню.

А Вика окинула взглядом его круглое добродушное лицо и невольно посмотрела в оконце вслед маленькому пастушку, словно готовилась нарисовать и эту дорогу, и твёрдые маленькие скулки, и сведённые, как у Баты, брови. Мальчик скорее походил на Бату.

Церендорж сказал:

— И Бата таким был! Все в Монголии раньше были. Каждый монгол был! Маленькие девочки зимой в пургу спасали ягнят, на руках несли. Ветер кругом гудит, — он нагнулся, будто пробивался сквозь пургу, наперекор снегам, — а девочки идут! Идут!

Тут Бата, выглянув в окно, повёл машину влево, прямо по мягкому холму, на который показал Пасынджав, и все откинулись назад. А когда въехали наверх, впереди, на зеленом возвышении, увидели чистенькую юрту, похожую на белую тюбетейку, возле которой поднимался к синему небу лёгкий дымок.