Надо было предстать перед детьми без воинской славы, даже без воинского поражения — просто вернуться ни с чем. «Зажать в кулак!» — говорю себе. А что зажимать в кулак? Самолюбие? Нереализованное желание помочь стране в трудную минуту? Неудачливость? Сама не знаю что. Все вместе. Зажать в кулак и терпеть…

Вернувшись, я застала лагерь не в такой хорошей форме, как было у нас на Дону. Город был суровым, темным по вечерам из-за светомаскировки. Клубы, театры, некоторые больницы и школы были превращены в госпитали. Зима наступила недоброй, ветреной, морозной. Поздно рассветало, рано темнело. На широких молчаливых улицах и днем зги было не видать — так мело. Артек жил на четвертом этаже большой школы на Кронштадтской улице, на других этажах размещались детские дома. Ланда сложными путями обзавелась швейной машинкой и под руководством Тоси вместе со старшими девочками обеспечивала лагерь теплой одеждой, переделывая и подгоняя то, что мы получали. Вот тогда и были получены бушлаты, зимние шапки и валенки. Таким же образом были экипированы и вожатые, тоже оказавшиеся без зимней одежды.

Руководство Артека, недовольное моим побегом на войну, относилось ко мне сдержанно. Ребята явно жалели, но виду не показывали. Я боролась между желанием остаться с ними и снова идти в военкомат — доказывать, что дело не в прописке, а в человеке и что я не на курорт прошусь: обычные речи в военкомате… Никому, даже Ланде ничего не сказав, все-таки сходила в военкомат, все рассказала про паспорт усталому немолодому капитану.

— Ясно. Ясно. Да-да, — монотонно повторял капитан, — пес с ним, с паспортом. Вы ведь в Иловле стояли с вашей частью? Ну, я всё знаю — это по просьбе Артека я отчислял вас из воинской части. Идите в Артек, работайте. Детей надо сохранить — после войны им заменить тех, кто не вернется. Всё.

Ушла. Домой плелась вяло. На крылечке нашей школы стояла Сальме Кару — милая добрая девочка, общая любимица всех отрядов, всего лагеря.

— Хорошо, что вы пришли, — сказала она мне, — я вас давно жду. Вы больше не уйдете от нас?

— Не уйду.

Теперь, когда прошло так много лет и у нас спрашивают — как это мы смогли сохранить негаснущую привязанность друг к другу, мы в ответ говорим о самом главном:

— Нас сроднили годы войны и традиции артековской дружбы. Это очень верно. Иными словами, мы вместе пережили много хорошего и светлого, а также много трудного. Понимать ребят нам, взрослым, было не только надо, но и вполне доступно. А вот почему они, дети, так безмолвно и доброжелательно понимали нас, я ничем другим не могу объяснить, кроме того, что дети вообще хорошие люди, а наши дети были в особенности хорошими.

Да, мой побег на войну коллегами не был одобрен. И, наверное, они были правы — каждый взрослый, да еще пусть с небольшим, но ведь артековским же опытом, был лагерю нужен позарез. Все они устали от тревог и забот. Володю и Толю в глубине души, конечно, возмущало — как это я, особа слабого пола, ушла первой. Думаю, что по поводу моего малохольного поступка они злорадствовали.

Володя, как только я вернулась, сказал:

— Здравствуй. Ну, держись теперь, голубушка. Завтра твое дежурство.

— Чем лагерь теперь занимается?

— Помогаем фронту. Учимся понемногу. Шефствуем над госпиталями.

Я не стала дальше расспрашивать, как это делается. Понадеялась на ребят.

Утром вышла на линейку, приняла рапорты. Володя, как само собой разумеющееся, говоря о заданиях на день, сказал:

— Собирать посуду для госпиталей у населения пойдут звенья в обычном порядке. Дежурный вожатый, если останется время, тоже примет участие. Паэоргу, Заводчикову, Сталевскому, Кулешову за ночные разговоры — наряд вне очереди: мыть коридоры. Лагерь, дружно:

— Всем, всем, всем доброе утро!

Бедные мои сорвиголовы, наверное, этой ночью они обо мне вели разговоры. Проходя мимо меня, Юра и Игорь задерживаются, Игорь молчит, а Юра, всегда старавшийся весело отлынить от работы, говорит спокойно:

— Ну и что — мыть коридоры, раз-два и готово.

Я стою, смотрю: быстро набирают воду в ведра, орудуют щетками и тряпками. Надо полагать, не раз им в мое отсутствие приходилось мыть коридоры — вот плоды моего попустительства… Неужели надо было только требовать и требовать, неужели, действительно, только строгость — самый действенный метод воспитания?!

Игорь, не отрываясь от щетки, рассказывает, будто на мои мысли отвечает:

— Без вас мы из одного отряда в другой переходили. Разбаловались, конечно, и по правде говоря, не слушались. Вожатые с нами натерпелись. Наряды да наряды вне очереди…

— Подумаешь, изобретение — наказание трудом, — ворчит многознающий Юра.

— Труд, как известно, из обезьяны человека сделал, — говорит проходивший мимо Володя. — Товарищ дежурный вожатый, вы не забыли проверить санитарное состояние палат? — это мне так официально.

Ухожу проверять санитарное состояние. Плоховато здесь с ним: ребята спят на полу, на гимнастических матах и матрасах: в школах, как известно, кроватей не бывает. Постельное белье не первой свежести. Маты на день сворачиваются и превращаются в сиденья. Ребята сидят на них, знающие русский язык занимаются по учебникам, эстонцы старших классов по памяти пересказывают кое-что младшим. Пол подметен плохо.

— Пол надо подмести заново, — говорю я, — и щетку надо смочить, чтобы без пыли.

Вскакивают Шура Костюченко и Софа Дыган:

— Мы сейчас, только у нас здесь щеток мало, мы веником, мы сейчас смочим.

Ухожу из палаты своего отряда молча, иду в другие. Там почаще, поуютней. Я не обвиняю коллег — пм при этой ситуации впору было управиться со своими. И все-таки ужасно больно за мой отряд. Впервые в полную силу приходит в голову беспощадная мысль — как же я могла их оставить?! Я же люблю их… Эта мысль мучает меня каждый день до тех пор, пока время все не расставляет по местам.

Когда все дела по дежурству сделаны, решаю навести нужные справки у украинской девочки из моего отряда Шуры Костюченко. С ней мне всегда было хорошо и легко, и она так рада моему возвращению, что все время смотрит на меня преданными голубыми глазами.

— Шура, а как вы помогаете франту?

— Собираем посуду для госпиталей. Вот сейчас распределим ребят по улицам, нам отведены улицы в Татарской слободе, и пойдём.

Мои эстонцы помалкивают, вроде бы все идет как всегда. Я немножко обижаюсь на них, я в этот момент на весь свет обижаюсь, и в первую очередь на саму себя. Но много лет спустя читаю в дневниках коротенько и выразительно: «ура, сегодня Нина насовсем вернулась». Вот, оказывается, как было просто.

Вместе с Шурой расписываем улицы — названия мне незнакомы, расположение неизвестно, иду следом за Шурой, Софой и Салме. Доходим до окраины, я вдруг останавливаюсь у последнего четырехэтажного дома, спрашиваю:

— Сюда уже заходили?

— Нет, — отвечают ребята, — дом какой-то такой, что мы не осмелились.

Идём в дом, входим в первую квартиру. Дверь открывает молодая женщина с бледным тонким лицом в красивом платье.

— Что вы, ребята?

— Мы помогаем госпиталям, собираем посуду.

Женщина кидается к круглому столу, протягивает нам большую хрустальную вазу.

— Но ведь это для госпиталей, наверное, не годится? — сомнением говорю я.

— Нет, не годится, — подтверждают ребята.

— А что нужно, девочки, вы только скажите, — торопливо и горестно говорит женщина, — я совсем уезжаю и хочу чем-нибудь помочь городу, я ведь родилась здесь…

— Нам нужны тарелки, миски, ложки, ножи и вилки, — тихо говорит Шура.

Женщина складывает все, что ей попадается под руку, одна из наших корзин полна, благодарим и отсылаем Софу и Салме на приемный пункт.

Дальше идут улицы Татарской слободы, и там все проще — в нашу вторую корзину укладываются пиалы и миски, ложки и снова — пиалы и миски. Скоро и мы с Шурой уходим на приемный пункт — в госпиталь водников.

— Артек шефствует над этим госпиталем, вечером пойдем к ним в третью палату с самодеятельностью, — рассказывает Шура.