И оживившееся было лицо стало опять печальным.

— Вас удивляет, что я знаю о работах Георга больше вас? Не думаете ли вы, что он плохо выбирал себе жену? — Нет. Среди прочих качеств, которые он выбирал, было и следующее: я кончала физико-математический факультет. Не удивляйтесь моей внезапной откровенности. Разве можно не быть откровенной в этом доме, в этой прозрачной стеклянной паутине, затерянной среди лесов и болотистых оврагов, где стены и полы обнажаются, где в мозгу твоем читают, как в раскрытой книге, брошенной на стол, где не видишь ни одного свежего, живого человека. Я иногда не в состоянии это вынести. Видите этот платок? Он изолирует мою голову. Я надеваю на свою голову, как на какую-то электрическую машину, изолятор! Вижу, вы хотите сказать, что я могла бы работать с ними, могу разделить интересы Георга. Да разве я этого не хотела! Я с радостью поехала за ним сюда, поехала бы и на Северный полюс. Но от меня нужен был только сын и больше ничего. Я сама теперь только помеха, Я мешаю превратить моего маленького сына в машину. Мне тут нечем жить! Я бы со всем помирилась. Но обрабатывать моего сына этими проклятыми лучами, превращать его в какой-то аппарат — не позволю!

Она встала, выпрямилась, лицо ее было бледно, глаза горели. Смолкнув, она опять села, опустила голову на руку и смотрела сквозь стену на лесные холмы.

— Ах, как мне хотелось бы увезти моего мальчика, чтобы он был со мной, был самым обыкновенным человеком! Как хорошо ходить по булыжным московским мостовым! Жить в доме с добросовестно-неизменными стенами!.. Нет! — снова сказала она возбужденным голосом, — я отсюда уеду!

Встала и быстро ушла.

Перед вечером я обыкновенно выходил немного побродить по парку-лесу, спускался по обрывистому берегу к речке и садился на большой камень в кустах под широковетвистой, уже желтеющей лиственницей. Здесь я застал в этот день Георга. Он сидел согнувшись, голову положил на руки, локти — на колени, и его изогнутая сильная фигура выделялась издали темным силуэтом.

При моем приближении повернул медленно голову, кивнул и опять замер. Некоторое время мы сидели рядом молча.

Я чувствовал, что его охватили мрачные мысли.

— Как твой сын?

— Я сейчас думал о нем, — немного помедлив, ответил Георг, не меняя своего положения и не глядя, — мне показалось даже — не замечая, что говорит со мной. Но вдруг он заговорил быстро и страстно:

— Я каждый день думаю о нем! Я думал о нем задолго до того, как вы-брал себе жену, я думал о нем с детства, думаю и теперь. О нем думали за меня и всегда вместе со мной отец, дед и прабабка. Не могли же мы ошибиться! Разве мы ошибались до сих пор? Разве отец не был послушным рабом сына и не отдавал ему всю силу своих мыслей? Мы все ждали его и подготовляли его жизненный путь своими жизнями. Мы все вложили себя в него, в моего сына, потому что все мы должны быть лишь ничтожным началом. Не может же он обмануть наших ожиданий! Он должен заключить в себе и возвести в бесконечную степень накопленную нами силу!..

Я сидел подавленный, затихший, как мальчик под копной в грозу. Я не ожидал такого взрыва от сдержанного Георга.

Он быстро повернулся ко мне. Страдальческое выражение его побледневшего лица сделало его почти неузнаваемым.

Некоторое время мы сидели молча.

В воздухе было душно.

— Твой сын нездоров? — спросил я.

— Боюсь, что он не оправдает моих надежд, — пробормотал Георг.

— Надежд? Ты ведь говоришь о младенце. Не мог же он родиться сразу взрослым и вашим двойником!

— Он должен был родиться не обычным ребенком, — ответил он, — это наша общая черта.

Мы молча направились к дому. Небо было закрыто тяжелыми тучами. Вдали поблескивали зарницы.

У дверей дома Георг пожелал мне спокойной ночи.

— Ты прав, — сказал он, — может быть, мы перетянули струну, — и он быстро ушел в темноту двора.

Я тоже не вошел в дом и стал бродить по парку. Нарастал ветер. Шум леса заглушал все звуки. Стало совсем темно. У заднего углового выступа дома с необычайно широким окном, поблескивавшим при вспышках зарниц, я стал под елью, спиной к дому. Вниз крутыми темными уступами сбегал бесновавшийся у моих ног лес.

Мне нравилось стоять в шуме и темноте— немного смягчалось смятение, поднятое во мне Георгом. Его слова еще звучали у меня в ушах. Эти тучи и ветер, эти сгибавшиеся там внизу деревья под порывами страшного ветра — напоминали мне бурное отчаянье Георга.

Я оглянулся на дом. Вспыхнула ослепительная молния. В нескольких шагах от меня стоял Георг, глядя на окно детской.

Снова нестерпимо яркая молния осветила его. В этот момент он медленно отвернул лицо от широкого окна и ушел. Меня он не заметил.

На нас обрушилась темнота, и с ней прорвался протяжный грохот грома.

Когда я пробежал несколько сажен, чтобы укрыться под более густой пихтой, я уже промок до нитки. Вслед за этим широкое окно раскрылось, и под дождь высунулся кто-то в белом.

— Подойдите сюда, — услышал я голос жены Георга, — все равно вы уже промокли… Хотя… — прервала она себя, и прежде чем я успел подбежать к окну, она уже спрыгнула на землю.

— Он ушел? — спросила она и тотчас сама себе ответила: — Конечно, ушел. Я чувствую это. Я его присутствие чувствую издали. Сжальтесь надо мной, помогите! Вы думаете, я не знаю, что в сердце Георга буря? Недаром я прожила полтора года в этом доме… Он просил вашей помощи, чтобы отвлечь меня. Теперь я прошу ее для себя. Сегодня он неожиданно обнаружил, что сын его— обыкновенный человек. Он в отчаянии. Бежим скорей в дом, он сейчас в детской! Я это чувствую. Скорей, скорей! Боюсь — он что-нибудь сделает…

Мы вихрем промчались ближним коридором и влетели через боковую дверь в детскую. Георг сидел у кроватки, опустив голову на руки в зловещей неподвижности. Не оборачиваясь, он сказал глухо:.

— Не бойся, я ничего не делал.

Потом — ко мне:

— Эта женщина ошибается. Ее сын родился не обыкновенным человеком, а полным, безнадежным идиотом! Посмотри на его череп! Это ведь обезьяний череп…

Георг встал и, как раненый зверь, заревел на весь дом:

— Как я мог не видеть сначала! И я еще надеялся! Как это вышло?! Мой сын — идиот!!!

Мать, судорожно прижимавшая к себе ребенка, упала без чувств на пол.

Я подхватил ребенка, уложил в кроватку и сказал Георгу, стараясь в то же время привести в чувство его жену.

— Но ведь у вас могут быть еще дети.

— Еще?! Ты ничего не понимаешь. Вся наша система строилась на первом и последнем — на единственном сыне. Больше одного у нас не бывает!

И, не дав мне ответить, он быстро вышел.

В конце концов помощь моя, действительно, понадобилась, чтобы сопровождать мать с ребенком в Москву.

Когда мы утром в тряской телеге отъехали с версту от дома, Нина Дмитриевна, облегченно вздохнув, обернулась. Я тоже оглянулся. Столб дыма подымался над тем местом, где была избушка.

— Кристалл заливается водой, — сказала Нина Дмитриевна.

— Куда же они уедут? — спросил я.

— Не знаю, — равнодушно ответила она, — ведь в их распоряжении вездеход.

Якут тоже посмотрел назад и, видимо, желая пояснить, что ничему, происходившему там на горе, не стоит удивляться, невозмутимо сказал:

— Там много злой уор. Но Гуорга хороший кузнец. Ах, Гуорга великий шаман!..

Нина Дмитриевна, знавшая формулы, необходимые для наращивания кристалла, категорически отказалась их мне сообщить, так же как и те сведения об N-лучах, которые могли бы мне помочь продолжать опыты.

— Я сообщу вам эти сведения при одном условии — если Георг ошибся и мой сын окажется здоровым человеком, — сказала она, прощаясь со мной в Москве…

Через год волна пролетарской революции подняла на вершину жизни самосознание трудящихся масс. И я снова вспомнил Георга… Где он теперь? Живы ли они все? Ведь они ждали этого дня, чтобы отдать трудящимся свои открытия.