Чтобы вы могли понять, какого рода деятельностью я занимался, лучше всего привести конкретный пример. Назову один, наглядные результаты которого были наиболее высоко оценены.

Мне казалось, что прекрасные книги из-за недостаточной практичности их авторов часто с трудом доходят до избранной публики, которой они заслуживают. А с другой стороны, многие читатели, благонамеренные, но плохо осведомленные, проходят мимо здоровой духовной пищи и поглощают весьма сомнительные произведения, которые реклама умело и своевременно предлагает их взору. Я думал, что мог бы оказать реальную услугу и читателям, и авторам, и их издателям. Последним я объяснил преимущества одного проекта, тут же вызвавшего у них интерес. Обратившись к лучшим умам того времени, я создал жюри, в задачи которого входило периодически называть книги, заслуживающие того, чтобы служить интеллектуальной пищей для тех, кто согласился бы признать гарантии, которые давал выбор, сделанный этим уважаемым жюри. Французы настолько верны своим привычкам, настолько уверены в своем собственном вкусе, настолько подвержены влиянию моды, что мне пришлось приложить немало сил, чтобы убедить их довериться мнению этого авторитетного органа. И лишь благодаря настойчивости мне удалось набрать внушительное число подписчиков, что позволило обеспечить успех как некоторым произведениям, так и всему моему предприятию. Таким образом, я избавлял этих избранных читателей от посредственных книг, о которых, само собой разумеется, мое жюри остерегалось давать положительные отзывы; следует отметить, что ум, насытившийся хорошей литературой, не испытывает особого аппетита к плохой. Но, увы, эта оказываемая мною услуга отнюдь не была оценена моей женой. После каждого очередного заседания жюри Эвелина иронически интересовалась не названиями отобранных произведений, а меню обеда, который предшествовал обсуждению, — надо признать, что обеды, устраиваемые издателями, на которые члены жюри меня любезно приглашали, были действительно превосходными.

Что касается отобранных книг, Эвелина делала вид, что уже читала их, либо заявляла, что не испытывает никакого желания с ними знакомиться. Именно независимость ее мнения была для меня лучшим свидетельством того, что ее любовь ко мне угасает. И здесь мы переходим к сути вопроса.

Я пишу отнюдь не дневник. События, о которых я здесь рассказываю, охватывают многие годы. Я не могу сказать точно, когда именно появились первые признаки духа неповиновения, которые я начал замечать у Эвелины и которые, несмотря на всю мою любовь к ней, я вынужден был порицать. Неповиновение всегда достойно порицания, и особенно, по моему мнению, это относится к женщинам. В первые годы нашей совместной жизни, а тем более когда мы были еще только помолвлены, Эвелина без всякого принуждения, с такой готовностью и легкостью воспринимала мои взгляды и идеи, что никто не мог бы подумать, что они ей были чужды. Что касается ее литературных и художественных вкусов, то можно сказать, что она ждала меня для того, чтобы они у нее появились, ибо ее родители мало что в этом понимали. Итак, между нами царило полное согласие. Лишь много позже, слишком поздно, когда непоправимое уже свершилось, я смог понять, что же могло ее смутить.

Я продолжал принимать в нашем доме двух наших друзей — доктора Маршана и художника Бургвайлсдорфа, несмотря на их радикальные взгляды, которые они без стеснения публично высказывали. Одного я принимал за его выдающийся талант, который в свое время, пожалуй, только я один и признавал. Другого — за его знания и некоторые услуги, которые он нам оказал. Я не верю в спонтанное рождение идей, особенно в голове у женщины. Вы можете быть уверены в том, что появляющиеся там идеи были заложены кем-то другим. И здесь я готов признать свою вину: я не должен был принимать у себя этих анархистов, несмотря на все их знания и одаренность, не должен был позволять излагать свои теории, по крайней мере в присутствии Эвелины. В своем дневнике она не скрывает, что внимательно их слушала, а поскольку они были моими друзьями, вначале я наивно этому радовался. Я никогда не опускался до ревности, и, по правде говоря, Эвелина, слава Богу, не давала для этого повода. Но разве не слишком далеко она заходила, когда жадно прислушивалась к их словам? С другой стороны, она перестала прислушиваться к словам аббата Бределя, которые по крайней мере могли бы стать хорошим противовесом. Между нами начались ссоры. Кроме того, поскольку она много читала и, пренебрегая моими советами, отдавала предпочтение книгам, которые могли ее сделать более независимой, она уже не боялась спорить со мной.

Наши ссоры возникали в первую очередь по поводу воспитания детей.

Я неоднократно имел возможность наблюдать пагубные последствия вольнодумия для семейной жизни и ссоры между супругами, к которым оно ведет. Чаще всего именно муж отказывается от веры отцов, и затем уже ничто не может остановить его нравственного падения. Но я думаю, что для детей зло особенно велико, когда эмансипированные взгляды начинает высказывать женщина, ибо роль женщины должна быть сугубо консервативной. Тщетно я пытался убедить в этом Эвелину, призывая ее взвесить ответственность, которую она несла, в частности, перед дочерью, ибо, что касается сына, к счастью, я с удовлетворением видел, что в основном он прислушивается к моим советам. Женевьева больше тянулась к учебе, чем Густав, и обладала большей, чем это приличествует женщине, любознательностью. Она более чем готова была следовать примеру матери по скользкому пути неверия. Под предлогом подготовки к экзаменам Эвелина поощряла ее тягу к чтению таких книг, которые вызывали сожаление у аббата Бределя, а у меня — протест против образования, которое дают в настоящее время женщинам и с которым они чаще всего не знают, что делать. Я тщетно протестовал, но в конце концов, устав от этой войны и желая поддержать серьезно подорванный в нашей семье мир, каждый раз уступал. Увы, результаты этого воспитания подтвердили все мои опасения. Но поскольку наиболее серьезные отклонения в поведении Женевьевы появились после смерти моей жены, мне незачем говорить об этом здесь, и останавливаться на этой теме мне было бы особенно тягостно.

Да, я уже говорил и готов повторить, что, по моему мнению, роль женщины в семье и в цивилизованном обществе является и должна быть консервативной. Только тогда, когда женщина полностью осознает эту роль, освобожденный разум мужчины сможем позволить себе идти вперед. Сколько раз я чувствовал, что занятая Эвелиной позиция сдерживает подлинный прогресс моей мысли, вынуждая меня выполнять в нашей семье функцию, которая была предназначена ей. С другой стороны, я ей признателен перед Богом за то, что тем самым она меня еще больше подвигла на выполнение моего долга, как религиозного, так и общественного, и укрепила мою веру. Вот почему перед Богом я ей все прощаю.

Здесь я затрагиваю вопрос особенно деликатный, но, как мне кажется, настолько важный, что вы меня простите, если я не нем ненадолго остановлюсь. Эту свежесть, это целомудрие как души, так и тела, которые каждый честный мужчина мечтает встретить в девушке, избранной им в качестве спутницы жизни, Эвелина дала мне в полной мере. Мог ли я что-либо подозревать, да и знала ли она сама свою подлинную натуру и скрывающуюся в ней непокорность, которая проявится только после того, как угаснет сила любви? Суть любви заключается в том, что мы не видим ни своих недостатков, ни недостатков любимого человека; покорность Эвелины, вызывавшую у меня восхищение, я вначале мог принять (а мы могли это сделать и вместе) за врожденную, в то время как она была вызвала любовью. Впрочем, я не ожидал от Эвелины покорства, отличного от того, которое я сам установил для своих мыслей. Но на это «послушание духа», которого, как недавно заявил его преосвященство де ля Серр, «добиться, возможно, тяжелее, чем провести реформу нравов», весьма уместно при этом добавив, что «без него нельзя быть христианином»,[3] на эту духовную покорность, которая должна быть присуща каждому доброму католику, Эвелина вскоре перестала претендовать. Более того, наоборот, она решила, что обладает в достаточной мере собственным мнением, чтобы обойтись без пастыря и поступать по собственному усмотрению. И это произошло именно тогда, когда ее бунтарский дух, до того момента дремавший в ней, начал критически анализировать, то есть ставить под сомнение, принципы моей жизни. Однажды она мне объяснила, что, вероятно, у нас с ней разное представление об Истине и что, в то время как я продолжаю верить в божественную, независимую от человека истину, раскрывающуюся и постигаемую с благословения и под наблюдением Бога, она отказывается считать истинным все то, что она не признала таковым сам; и это несмотря на все то, что я ей говорил: такая вера в какую-то особую истину ведет прямо к индивидуализму и открывает двери анархии.