По этим разговорам князь Андрей догадывался, кто советовал князю Василию «донимать» новгородцев.

И сам, приблизив к себе Семена Толниевича, всегда прислушивался к его советам, хотя не всегда им следовал. Вот и в отношениях с Дмитрием Семен Толниевич пытался как-то уговорить Андрея не очень обострять их, не всегда поддерживал и призвание татар на Русь. Уж очень дорого обходились эти призывы русским княжествам. Мало того что Андрею приходилось содержать нанятую Орду, так она ж еще и пус-тошила землю, обезлюживала княжества.

— Мы на этом суку сидим, Андрей Александрович,— говорил Семен Толниевич, уговаривая князя отказаться от найма татар,— А они и помогут нам, и срубят этот сук.

Но Андрей призывал татар, те пустошили княжество так, что весной орать¹ землю и сеять некому было, дань сбирать было не с кого. И Андрей хватался за голову, а Семен Толниевич, не произнося ни единого слова попрека (я же предупреждал!), искал выход из отчаянного положения. Почитал себя верным слугой именно этого князя, которого ему Бог послал, и не мечтал о другом, хотя переход к другому князю, более счастливому и удачливому, не считался изменой. Он был в порядке вещей и правил, не имел никаких последствий для переходящего. Ценил князь Андрей Семена Толниевича и за то, что никогда не слышал от него попрека за совершаемые ошибки.

Возвращаясь на Русь, на первом же ночлеге, лежа в шатре рядом с милостником, Андрей поведал ему о разговоре с ханом и спросил:

— Что ты думаешь об этом, Семен?

— Я думаю, князь, что хан прав, надо помириться с Дмитрием. Хотя, конечно, Тудай-Менгу здесь о своей корысти заботится. Но ехать в Орду вместе с Дмитрием, пожалуй, не удастся.

— Почему?

— Дмитрий Александрович нашел себе более могущественного покровителя — Ногая. И к Менгу не поедет.

— Уговорить надо.

— Попробовать можно, но вряд ли получится.

— Почему?

— Потому что эта поездка, а она, если случится, будет не с пустыми руками, может рассорить Дмитрия с Ногаем. А ведь этот хан сильнее Менгу. Думаешь, случайно Тудай так легко смирился с ярлыком, выданным Ногаем Дмитрию? Нет, Андрей Александрович, у татар тоже семейным скандалом пахнет. Они тоже в любой миг могут кинуть нож между собой.

— М-да. Худо дело.

— Почему, Андрей Александрович? Напротив, Руси хоть временное, но облегчение наступит.

— Ты думаешь?

■Орать — пахать.

— Не думаю, а сужу по прошлым годам — как у них резня, так у нас тишина.

Князь Андрей долго уснуть не мог, хотя и утомился за длинный переход. Вздыхал, корил себя за промашку, что братец проскользнул тогда мимо его засады, вместо волжского донской путь избрав. Конечно, он убивать не велел его, такого греха на душу не брал, приказал лишь отобрать казну. А без нее куда бы он, Дмитрий, поехал? Какой бы хан стал с ним разговаривать, да еще ярлыком дарить? У татар что ни шаг — плати, что ни просьба — золоти руку.

«И ведь какой умница Семен Толниевич, подсказал эту простую штуку — оголить Митьку. Вот было бы смеху. Жаль, сорвалось. Жаль». Так думал Андрей Александрович, умиротворенно засыпая. И последнее, что подумалось перед забытьем: «Ничего. Заманю к Менгу, а косоглазый что-нито придумает, изведет засранца. Эвон какие намеки выбалтывал. Изве...»

Для княгини Ксении Юрьевны еще забота надвинулась: дочь Ефросинья в пору вошла, пора было приискать ей суженого. Эвон красавица какая стала. Тонкая, стройная, брови вразлет, глаза чуточку с косинкой.

«И в кого такая? — ломала голову княгиня,— Не иначе от прабабки какой-то, от половцев взятой когда-то русским князем. И вот нате вам, через пятое колено проявилось».

Ах, если б князь-отец был живой, ему б сказала, он бы живо приискал ей пару. По всем княжествам ездил, многих княжичей перевидал, выбрал бы достойного мужа кровинушке нашей.

А ей-то, вдове, сидящей в тереме своем, как ей-то узнать, где, в какой стороне сокол для доченьки вырос?

Пригласила к себе пасынка своего, князя Святослава Ярославича, сказала без обиняков:

— Сынок, походы ваши походами, но надо ж и о сестре позаботиться.

— Ты о чем, мать?

— На вот те. Али не зришь, Ефросинье-то уж шестнадцать, в пору вошла, надо жениха искать. Не ей же этим заниматься.

— Да, ма, ты права. Постой, постой, дай-ка подумать,— Святослав наморщил лоб,— Если вот... Нет, не подойдет...

— Ты назови, кого вспомнил, може, и как раз будет.

— Нет, нет, этот ей близкий родич очень. Нечего и называть.

— Ну да. Ежели близкий, чего о нем и говорить.

Думали, гадали, перебирали княжичей, даже добирались до Липецкого княжества, но тут Ксения Юрьевна возразила:

— Ой, это шибко далеко, сынок. Да и не спокойно ныне там.

— А где нынче спокойно-то, мать?

И вдруг Святослава осенило:

— Ма-а, а Александр-то Переяславский?

— Это который?

— Ну, сын великого князя Дмитрия Александровича.

— Но он же как-никак тоже близкий родич. У него кто дед-то? Забыл?

— Ну Невский.

— А Невский дочкиному деду родной брат.

— Родной, да не совсем, мать.

— Как так?

— А матеря-то у них разные.

— А ведь верно, Святослав,— подумав, обрадовалась Ксения Юрьевна,— Это ж далекое родство-то.

— Конечно, десятая вода на киселе.

— Оно хоть и не десятая, но я думаю, подойдет. Съездил бы ты, сынок, в Переяславль, а? Поговорил бы с князем Дмитрием, а заодно бы самого Александра посмотрел.

— Да видел я Александра, правда, давно.

— Ну и как он?

— Парень как парень, на коне как влитой.

— Мы не для коня высматриваем, для дочки.

— И для женитьбы годится. Александр-то старший сын у Дмитрия, значит, ему и стол переяславский перейдет.

— Ну уж так...

— Да-да, мать. Еще от прадеда так пошло. Невский-то был старшим сыном, ему отец Ярослав Всеволодович еще при жизни Переяславль отдал. А Дмитрий у Невского, старший, тоже Переяславль получил.

— Еще впереди Василий был.

— Что толку. Василия за ослушание Невский еще в молодости лишил прав наследства и в ссылку отправил. Так и не простил. Вот Дмитрий и старший. Ему и Переяславль достался. Так что Александр для сестрицы самый надежный жених, мать. Ей-ей.

— Так съездишь?

— Съезжу, мать. Вот освобожусь маленько, найду заделье к великому князю и съезжу.

— Какое тебе еще заделье, Святослав? Судьбу сестры решать надо. Вот главное, а все остальное — ерунда.

— Ну ладно, ладно. Поеду.

Ксения Юрьевна не напрасно беспокоилась о Ефросинье, чуяло материнское сердце, что пора дочке подошла. И по поведению ее догадывалась, и по месячным, начавшимся с четырнадцати лет. Груди яблоками налились, бедра крутые обозначились. Девушка. Невеста.

И сама Ефросинья чувствовала какое-то томление в груди, чего-то недоставало ей, вдруг поймала себя на мысли греховной, что все чаще об отроках думать стала. Присматриваться к ним. Правда, пока исподтишка, чаще через окно в светелке. Вон на двор выехали верхами брат Миша с Сысоем. Сысой-то, гляди-тко, уж мужчина, считай, усов и недостает. Крутнулись по двору, ускакали куда-то. Исчезли. Куда? Спросить? Еще что подумают девки. Но ведь там брат.

— Тось, а куда это Миша поскакал?

— Не знаю, княжна. Слышала, собирались с Сысоем за Лазурь к какому-то бортнику за сотами.

— А-а...— И немного помолчав: — А когда воротятся?

— Должны скоро, на конях ведь.

Стояла у окна, думала: «Речку Лазурь в любом месте перебредут, не должны бы долго». Не хотела прозевать их возвращения. Дождалась. И впрямь скоро обернулись. За луку седла у Сысоя зобня-лукошко с крышкой. Ясно, что там соты наложены. А глаза только и видят Сысоя, брата и не замечают.

— Тось,— крикнула девку свою.

— Что, Ефросинья Ярославна?

— Сбегай во двор, скажи Мише, пусть мне свежего сота принесет.

— Счас.

Девка умчалась. Воротилась скоро с сотом в руке. Ну дура же! Было ж ясно сказано: пусть Миша принесет (может, с ним бы и Сысой вошел). Выслужилась. Сама явилась. Еще и довольна, рот до ушей распялила.