-Что?

— Кто-то у избушки, кажется, гомонит.

— Да ты что? В своем уме?

Оба замолчали, напрягая слух. И точно, сверху от избушки слышны были женские голоса, охи да ахи.

— Э-э, Феофан, пора уносить ноги. Видно, эти мокрохвостки услышали его крик. Сейчас позовут гридей.

Они столкнули лодейку в воду, попрыгали в нее. Антоний сам взялся за весло. Сразу стал загребать мощно, так что лодейка утицей понеслась по речной глади.

И уж где-то на средине реки Феофан охнул:

— Эх, черт побери!

— Что такое?

— Так мы ж калиту у него не срезали. А в ней серебра битком.

— Р-раз-зява,— с остервенением плюнул за борт Антоний.

Но Феофан и без него крыл себя на чем свет стоит, обзывая самыми последними срамными словами. И за дело, калиту-то он Семенову от самого города «пас». С живого снять посовестился, а с мертвого — забыл.

Небось взвоешь.

12. СМОТРИНЫ

Неожиданно в Тверь приехал в сопровождении гридей переяславский княжич Александр Дмитриевич. Дворовым было сказано, мол, «проездом, передохнуть». Но это для черни, а княжеская семья знала, что явился княжич взглянуть на свою суженую. Отъезжая из Переяславля в Тверь, Александр так и заявил отцу:

— А то привезут кота в мешке.

— Езжай, раз мне не веришь,— отвечал Дмитрий Александрович.

Однако здесь, в Твери, ни сам гость, ни хозяева не заговаривали об истинной цели приезда переяславского княжича. Проездом так проездом, хотя любой умник мог сообразить, что это объяснение ни в какие ворота не лезет. Это все равно что, направляясь из Твери в Москву, надо бы «проездом» побывать в Новгороде.

Было решено, что вся княжеская семья соберется за одним столом обедать, куда будет приглашен и переяславский княжич, «нечаянно» оказавшийся в Твери. Но неожиданно заколодило там, где менее всего ожидалось. Ефросинья заявила матери Ксении Юрьевне:

— Не пойду я на этот ваш обед.

— Почему, доченька?

— Я не лошадь, чтоб меня казать.

— Что ты, милая, нельзя так-то. Человек три дни скакал из Переяславля.

— А кто его звал? Ехал бы в свою Орду, раз собрался туда.

Сколько ни билась Ксения Юрьевна, ничего не смогла сделать. Об упрямстве дочери князю Святославу говорить не стала, позвала Михаила.

— Мишенька, может, ты повлияешь на сестрицу. Не хочет на обед идти.

— Не расстраивайся, мама. Пойдет. Куда она денется...

Явившись к сестре в светелку, он первым делом выгнал Тоську: ни к чему девке знать раньше времени то, о чем даже они не заговаривают открыто. Сейчас же раззвонит по всей дворне: жених приехал.

— Ну ты чего, Фрось, маму обижаешь?

— Я не обижаю.

— Ну а чего она плачет?

— Она плачет?

— Ну да. Говорит, Ефросинья нас перед великим князем опозорить хочет.

— Не хочу я никого позорить.

— А почему с нами обедать не хочешь?

— Ты подумай, Миша, каково мне-то, на меня он глазеть станет. Приглядываться.

— Вот те раз. А тебе разве не хочется самой взглянуть на своего суженого? А вдруг он кривоглазый какой,— И княжич закрыл один глаз, перекосил все лицо.

Ефросинья, глядя на эту рожицу, невольно рассмеялась.

— Или, того хуже, криворотый.— И княжич так искривил рот, что княжна захохотала:

— Ой, Миша, брось.

— Послушай, Фрося, хочешь, я его на смелость испытаю?

— Как?

— А вот сама увидишь. Если струсит, на кой он нам нужен, такой жених, а если не струсит, тогда, конечно, мы согласимся.

— Но как ты хочешь сделать-то?

— Ишь ты какая! Приходи — узришь.

На обеде торжественном ели все из деревянных плошек и даже деревянными ложками, а чтоб гость не подумал чего плохого, Святослав пояснил ему:

— В пожаре вся посуда переплавилась, перегнулась. Отдал денежнику, он гривен да ногат начеканил.

— И верно,— согласился Александр.— Это хорошо, что у вас денежник свой есть. Можно на весь выход самим начеканить.

— Да,— улыбнулся Святослав столь наивному утверждению юноши.— Дело за малым, серебра добыть надо.

Александр исподтишка поглядывал на Ефросинью, которая не смела поднять глаз и ела по капельке, более для виду. Девушка ему понравилась, хотелось бы еще глаза ее увидеть, но она не подымала век, не взглядывала на застолье.

И вдруг заговорил княжич Михаил:

— Александр, а ты когда-нибудь ходил на вепря?

— Ходил,— отвечал гость и в это время увидел, как Ефросинья вскинула глаза на брата.

«Прав был отец,— подумал Александр.— Красавица писаная».

— А сколько взял? — не отставал Михаил.

«Ну репей».

— Трех,— отвечал Александр, ровно в три раза завысив свою охотничью добычу в сражении с вепрями.

В присутствии красавицы невесты он посчитал, что одного вепря, которого он имел на счету, для настоящего мужчины маловато. Можно б было сказать и «десять», кто б проверять стал, но тогда наверняка бы никто не поверил. А если «пять», то сочли бы хвастуном. Вот «три» — это самый раз. Все подумают: такой молодой, а уж трех вепрей завалил. И поверят.

Однако княжич-«репей» не отставал:

— Слушай, Александр, у нас за Тьмакой хороший выводок есть. Давай съездим, а? Я еще ни одного не брал.

Ефросинья и есть перестала, смотрела на брата не то с осуждением, не то с желанием осадить его. Александр наконец-то видел ее серые, потемневшие от сердитости на «репея» глаза. Он чувствовал, что краем зрения она улавливает и его.

— Хорошо,— согласился спокойно Александр.— Когда едем?

— Завтра. Мне еще надо ловчих и кличан1 собрать.

ЧСличане — загонщики зверя.

— Хорошо. Собирай.

Тут было вмешалась Ксения Юрьевна:

— Ну что ты, Миша, пристал со своими ловами к Александру Дмитриевичу, как будто у них своих ловищ нет.

— Ничего, ничего, княгиня,— успокоил гость хозяйку.— Почему бы не показать отроку, как это делается.

Видимо, гость о чем-то догадался, сопоставив приставанья княжича с ловами и сердитый, осуждающий взгляд его сестры в это время. И решил осадить мальчишку, назвав его отроком — не княжичем, не Михаилом, а именно отроком. Для любого уважающего себя четырнадцатилетнего мальчишки это звучит почти оскорблением. Хотя этот возраст и зовется отроческим, они сами считают себя «давно» взрослыми.

Таким образом Александр Дмитриевич этими с виду невинными словами — «показать отроку» — очень тонко уел мальчишку.

Впрочем, и «репей» в долгу не остался, вытащил-таки жениха на поединок с вепрем — зверем сильным и опасным.

После обеда Ефросинья у себя в светелке пеняла брату:

— Ты что, с ума сошел, что ли? Да если б я знала, чего ты удумал, я б ни за что не пошла за стол.

— Но я же тебе сказал, проверю на смелость. Видишь, согласился, значит, не трус.

— Ну и все. Не трус. Убедился? Ступай и отмени лов.

— Ты что, Фрося? Теперь самое главное — испытание. В лесу. Пусть поучит «отроков». Поглядим.

— А если его вепрь стопчет или поранит? Что тогда?

— Тогда найдем тебе другого,— засмеялся Михаил.

— Я серьезно, а тебе смешки. Ты забыл, в позапрошлом году ловчего Данилу секач изуродовал до смерти. Это ловчий, который их на своем веку не один десяток взял. А тут молодой человек — всего трех еще убил.

— Ничего, Фрося, даст Бог, убьет и четвертого. А на Данилу тогда матерый секач выскочил, да и сам он зевнул. Старик плохо слышал уж.

Ловчий Митяй уехал с вечера готовить кличан для охоты. Их он набирал из окрестных весок, собирая вместе с собаками в одном месте. С кличанами обычно расплачивались добычей, если таковая случалась, а если охота была неудачной, то обходились и так.

Сами охотники выехали со двора рано утром, еще по росе. Помимо княжичей ехали кормилец Александр Маркович и, конечно, Сысой. С гостем было его трое гридей. Итого ехало семь человек, все вооруженные копьями, луками и кинжалами.

У Александра Марковича вместо копья была рогатина с кованым и острым наконечником в виде ножа.

Впереди ехал Сысой, хорошо знавший дорогу и главное место, где должна была быть засада. Видимо, с отцом они все это с вечера обговорили. У Сысоя на боку болтался охотничий рог для подачи сигналов.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: