-Что?
— Кто-то у избушки, кажется, гомонит.
— Да ты что? В своем уме?
Оба замолчали, напрягая слух. И точно, сверху от избушки слышны были женские голоса, охи да ахи.
— Э-э, Феофан, пора уносить ноги. Видно, эти мокрохвостки услышали его крик. Сейчас позовут гридей.
Они столкнули лодейку в воду, попрыгали в нее. Антоний сам взялся за весло. Сразу стал загребать мощно, так что лодейка утицей понеслась по речной глади.
И уж где-то на средине реки Феофан охнул:
— Эх, черт побери!
— Что такое?
— Так мы ж калиту у него не срезали. А в ней серебра битком.
— Р-раз-зява,— с остервенением плюнул за борт Антоний.
Но Феофан и без него крыл себя на чем свет стоит, обзывая самыми последними срамными словами. И за дело, калиту-то он Семенову от самого города «пас». С живого снять посовестился, а с мертвого — забыл.
Небось взвоешь.
12. СМОТРИНЫ
Неожиданно в Тверь приехал в сопровождении гридей переяславский княжич Александр Дмитриевич. Дворовым было сказано, мол, «проездом, передохнуть». Но это для черни, а княжеская семья знала, что явился княжич взглянуть на свою суженую. Отъезжая из Переяславля в Тверь, Александр так и заявил отцу:
— А то привезут кота в мешке.
— Езжай, раз мне не веришь,— отвечал Дмитрий Александрович.
Однако здесь, в Твери, ни сам гость, ни хозяева не заговаривали об истинной цели приезда переяславского княжича. Проездом так проездом, хотя любой умник мог сообразить, что это объяснение ни в какие ворота не лезет. Это все равно что, направляясь из Твери в Москву, надо бы «проездом» побывать в Новгороде.
Было решено, что вся княжеская семья соберется за одним столом обедать, куда будет приглашен и переяславский княжич, «нечаянно» оказавшийся в Твери. Но неожиданно заколодило там, где менее всего ожидалось. Ефросинья заявила матери Ксении Юрьевне:
— Не пойду я на этот ваш обед.
— Почему, доченька?
— Я не лошадь, чтоб меня казать.
— Что ты, милая, нельзя так-то. Человек три дни скакал из Переяславля.
— А кто его звал? Ехал бы в свою Орду, раз собрался туда.
Сколько ни билась Ксения Юрьевна, ничего не смогла сделать. Об упрямстве дочери князю Святославу говорить не стала, позвала Михаила.
— Мишенька, может, ты повлияешь на сестрицу. Не хочет на обед идти.
— Не расстраивайся, мама. Пойдет. Куда она денется...
Явившись к сестре в светелку, он первым делом выгнал Тоську: ни к чему девке знать раньше времени то, о чем даже они не заговаривают открыто. Сейчас же раззвонит по всей дворне: жених приехал.
— Ну ты чего, Фрось, маму обижаешь?
— Я не обижаю.
— Ну а чего она плачет?
— Она плачет?
— Ну да. Говорит, Ефросинья нас перед великим князем опозорить хочет.
— Не хочу я никого позорить.
— А почему с нами обедать не хочешь?
— Ты подумай, Миша, каково мне-то, на меня он глазеть станет. Приглядываться.
— Вот те раз. А тебе разве не хочется самой взглянуть на своего суженого? А вдруг он кривоглазый какой,— И княжич закрыл один глаз, перекосил все лицо.
Ефросинья, глядя на эту рожицу, невольно рассмеялась.
— Или, того хуже, криворотый.— И княжич так искривил рот, что княжна захохотала:
— Ой, Миша, брось.
— Послушай, Фрося, хочешь, я его на смелость испытаю?
— Как?
— А вот сама увидишь. Если струсит, на кой он нам нужен, такой жених, а если не струсит, тогда, конечно, мы согласимся.
— Но как ты хочешь сделать-то?
— Ишь ты какая! Приходи — узришь.
На обеде торжественном ели все из деревянных плошек и даже деревянными ложками, а чтоб гость не подумал чего плохого, Святослав пояснил ему:
— В пожаре вся посуда переплавилась, перегнулась. Отдал денежнику, он гривен да ногат начеканил.
— И верно,— согласился Александр.— Это хорошо, что у вас денежник свой есть. Можно на весь выход самим начеканить.
— Да,— улыбнулся Святослав столь наивному утверждению юноши.— Дело за малым, серебра добыть надо.
Александр исподтишка поглядывал на Ефросинью, которая не смела поднять глаз и ела по капельке, более для виду. Девушка ему понравилась, хотелось бы еще глаза ее увидеть, но она не подымала век, не взглядывала на застолье.
И вдруг заговорил княжич Михаил:
— Александр, а ты когда-нибудь ходил на вепря?
— Ходил,— отвечал гость и в это время увидел, как Ефросинья вскинула глаза на брата.
«Прав был отец,— подумал Александр.— Красавица писаная».
— А сколько взял? — не отставал Михаил.
«Ну репей».
— Трех,— отвечал Александр, ровно в три раза завысив свою охотничью добычу в сражении с вепрями.
В присутствии красавицы невесты он посчитал, что одного вепря, которого он имел на счету, для настоящего мужчины маловато. Можно б было сказать и «десять», кто б проверять стал, но тогда наверняка бы никто не поверил. А если «пять», то сочли бы хвастуном. Вот «три» — это самый раз. Все подумают: такой молодой, а уж трех вепрей завалил. И поверят.
Однако княжич-«репей» не отставал:
— Слушай, Александр, у нас за Тьмакой хороший выводок есть. Давай съездим, а? Я еще ни одного не брал.
Ефросинья и есть перестала, смотрела на брата не то с осуждением, не то с желанием осадить его. Александр наконец-то видел ее серые, потемневшие от сердитости на «репея» глаза. Он чувствовал, что краем зрения она улавливает и его.
— Хорошо,— согласился спокойно Александр.— Когда едем?
— Завтра. Мне еще надо ловчих и кличан1 собрать.
ЧСличане — загонщики зверя.
— Хорошо. Собирай.
Тут было вмешалась Ксения Юрьевна:
— Ну что ты, Миша, пристал со своими ловами к Александру Дмитриевичу, как будто у них своих ловищ нет.
— Ничего, ничего, княгиня,— успокоил гость хозяйку.— Почему бы не показать отроку, как это делается.
Видимо, гость о чем-то догадался, сопоставив приставанья княжича с ловами и сердитый, осуждающий взгляд его сестры в это время. И решил осадить мальчишку, назвав его отроком — не княжичем, не Михаилом, а именно отроком. Для любого уважающего себя четырнадцатилетнего мальчишки это звучит почти оскорблением. Хотя этот возраст и зовется отроческим, они сами считают себя «давно» взрослыми.
Таким образом Александр Дмитриевич этими с виду невинными словами — «показать отроку» — очень тонко уел мальчишку.
Впрочем, и «репей» в долгу не остался, вытащил-таки жениха на поединок с вепрем — зверем сильным и опасным.
После обеда Ефросинья у себя в светелке пеняла брату:
— Ты что, с ума сошел, что ли? Да если б я знала, чего ты удумал, я б ни за что не пошла за стол.
— Но я же тебе сказал, проверю на смелость. Видишь, согласился, значит, не трус.
— Ну и все. Не трус. Убедился? Ступай и отмени лов.
— Ты что, Фрося? Теперь самое главное — испытание. В лесу. Пусть поучит «отроков». Поглядим.
— А если его вепрь стопчет или поранит? Что тогда?
— Тогда найдем тебе другого,— засмеялся Михаил.
— Я серьезно, а тебе смешки. Ты забыл, в позапрошлом году ловчего Данилу секач изуродовал до смерти. Это ловчий, который их на своем веку не один десяток взял. А тут молодой человек — всего трех еще убил.
— Ничего, Фрося, даст Бог, убьет и четвертого. А на Данилу тогда матерый секач выскочил, да и сам он зевнул. Старик плохо слышал уж.
Ловчий Митяй уехал с вечера готовить кличан для охоты. Их он набирал из окрестных весок, собирая вместе с собаками в одном месте. С кличанами обычно расплачивались добычей, если таковая случалась, а если охота была неудачной, то обходились и так.
Сами охотники выехали со двора рано утром, еще по росе. Помимо княжичей ехали кормилец Александр Маркович и, конечно, Сысой. С гостем было его трое гридей. Итого ехало семь человек, все вооруженные копьями, луками и кинжалами.
У Александра Марковича вместо копья была рогатина с кованым и острым наконечником в виде ножа.
Впереди ехал Сысой, хорошо знавший дорогу и главное место, где должна была быть засада. Видимо, с отцом они все это с вечера обговорили. У Сысоя на боку болтался охотничий рог для подачи сигналов.