— И чего их мир не берет?

— А шут их знает, чего им не хватает. Жратвы всегда от пуза, порты новые, баб завались, медов — залейся. Так нет же — дай им заратиться.

— Да, братцы, без князей, пожалуй, лучше было. Тишей.

— Не скажи. Ино без них тоже нельзя. Вона отца возьми ихнего Невского, тот не с братьями ратился, а с немцами да свеями. А эти? Тьфу, прости, Господи.

— Ваш татар натакался таскать сюда.

— Вот именно. Дотаскался, что все церкви у нас ободрали поганые, с епископа едва последние порты не сняли. Думаешь, че на Переяславль поперся?

-Че?

— Пограбить, пока племяш в Орде обретается.

Напрасно беспокоился великий князь, что дозорные поуснут. При таких беседах до сна ли? Бдели дозорные, все бдели.

С утра опять отправился Александр Маркович к великому князю уговаривать и наклонять к миру. Однако опять не преуспел. Упирался Андрей Александрович, все допытывался, кто же это донес князю Даниле о его походе?

— Не ведаю, князь,— отвечал Александр Маркович.

Но именно в этом усматривалась некая подвижка в переговорах. Уж не грозится великий князь, а доискивается причин неудач своего похода.

— Ясно, самолюбия перешагнуть не может,— говорил Михаил Ярославич.— Как-то бы пособить ему надо.

— Напасть внезапно, так живо перескочит и через самолюбие, и через все пеньки до самого Владимира,— не соглашался Данила Александрович.

На следующий день решили не посылать к Андрею никого. Выждать надумали. И уж после обеда приехал от него Акинф.

— Ну с чем пожаловал?

— Князь Андрей Александрович готов помириться, но на условии, если Данила Александрович скажет, кто донес ему о походе.

— А этого он не хочет? — мгновенно выставил Данила кукиш.

Акинф смутился, словно это ему предназначалось.

— Я знал, что вы не согласитесь.

— Так чего перся тогда сюда?

— Ну как же, Данила Александрович, так пересылаясь, может, до чего-нибудь и договоримся.

— Он верно говорит,— сказал Михаил.— Правильно, Акинф. Про кукиш ты ему, конечно, не говори, а скажи, мол, думают, сразу решиться не могут.

— Какого черта! — возмутился Данила.— Я ему в нос сам суну. Чего тут думать?

— Данила Александрович, надо ему соломки, соломки подстелить, чтоб не так больно падать было. Неужто не понятно? Езжай, Акинф, так и скажи: думают.

Почувствовав, что великий князь начал поддаваться, они и на следующий день не послали Александра Марковича. Ждали Акинфа. Должен же он явиться за ответом: что надумали?

Тот прискакал опять после обеда, и, судя по всему, гнал коня во весь опор. Подъезжал, широко улыбаясь.

— Ну?

— Подстелили соломку, Михаил Ярославич.

— Кто? Говори толком.

— Новгородцы. Явились за великим князем с неприятным известием. Свей вошли в Неву и на острове строят крепость.

— Ну вот,— засмеялся князь Михаил.— Не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Вот пусть на свеях и оббивает себе кулаки,— сказал Данила Александрович.

— Велел великий князь заворачивать большой полк и распускать ратников. А с дружиной малой пойдет в Новгород.

— А нам-то что велел передать братец?

— А вам? Пусть, мол, свеям спасибо скажут, а то бы крепко наказал неслухов.

— А-а, у него вечно с больной головы на здоровую,— махнул рукой Данила.— Передай, что мы желаем ему победы над свеями, чтоб имя отца не посрамил.

— Передам, Данила Александрович,— отвечал Акинф, заворачивая коня.— Счастливо вам.

И почти с места опять пустил коня в елань³³.

Среди ночи, в самый сон, Михаил Ярославич проснулся от толчка в плечо. Толкнула его жена, лежавшая рядом:

— Миша, кажись, горелым пахнет.

Князь потянул носом, соскочил с ложа, босой подбежал к окну. Крикнул тут же:

— Горим, мать. Скорее оболокайся.

Сам едва успел натянуть сапоги, накинуть кафтан. Порты ^в РУку, другой ухватил за руку затяжелевшую Анну Дмитриевну, ходившую уже на последнем месяце.

— Бежим!

Выскочили из опочивальни, кинулись к лестнице, а там уж огонь по ступеням наверх полз. Побежали назад по переходу к дальнему окну. Михаил Ярославич ударом кулака вышиб слюду, ухватился за раму, высадил ее. Увидев людей, бежавших к горящим хоромам, закричал:

— Сысой, лестницу!

Но то ли Сысоя не было среди подбегавших, то ли не услышал он в общем гомоне и крике. Князь, обернувшись, сказал жене:

— Аня, жди. Не вздумай прыгать. Я мигом.

Перешагнул через подоконник, прыгнул вниз, в горячке не почувствовал боли. Оказавшись на земле, бросился за угол, там — помнил — лежала под окнами лестница. Схватил ее, трахнул кулаком по переплету окна, закричал внутрь, где спали слуги:

— Горите-е-е!.. Спасайтесь!

С лестницей кинулся туда, где ждала его беременная жена. Приставил лестницу, полез вверх к окну. Увидел ее бледное лицо, расширенные от ужаса глаза. За спиной жены, там, где был спуск вниз, уже появились языки пламени. Огонь выбежал в верхнюю горницу. Протянул руки к жене, схватил ее под мышки.

— Осторожней, Анница. Так, так... Хватай меня за шею.

Взял ее на руки, в голове проскочило испуганное: «А ну, сломится перекладина!» Об этом страшно было подумать, отгонял эту мысль. Медленно спускаясь с одной ступеньки на другую, шептал лишь:

— Господи, помилуй, Господи, помилуй.

Опустил жену на землю. Сказал:

— Беги к Митяихе, не стой здесь. Беги.

А меж тем из нижних окон выпрыгивали слуги, на которых дымились сорочки. По двору бегали гриди, суетились конюхи, визжали испуганно женщины. К князю подбежал дворский с опаленной бородой.

— Михаил Ярославич, жив?! Слава Богу. А княгиня?

— Жива, жива, к коровнице отправил. Как случилось-то? Отчего?

— Не ведаю сам. Вроде от ключницы. Она ж под лестницей. Видно, свечу не загасила, старая.

— Сама-то где?

— Да не ведаю. Наверное, там и осталась в своей подклети. Задохнулась. Много ль ей надо.

А меж тем огонь уже выскочил на крышу и жадно лизал пересохшую дранку. Дворский крестился:

— Слава Богу, хошь ветра нет.

— Все равно вели выводить коней и гнать через Владимирские и Тьмацкие ворота на посады.

— Эт само собой.

— И еще вели воду таскать и лить не на огонь, его уж не уймешь, а на соседние крыши, чтоб они не взялись.

— Хорошо, Михаил Ярославич. Бегу.

Полыхавший пожар освещал всю крепость. Сбежавшиеся на огонь люди таскали от Волги воду, обливали соседние строения, крыши конюшни, коровника. Гасили головешки, выскакивавшие из огромного костра. Яркий огонь пожара, казалось, еще более сгущал темноту летней ночи. И именно ночное безветрие не давало огню возможности перескакивать на другие строения, недавно отстроенные после очередного пожара.

Горел только княжий дворец. Из него не удалось ничего вынести. Люди выскакивали разутые, многие без порток, в общем, в том, в чем спали. Да и сам князь был не в лучшем состоянии — в нижнем белье, в сапогах на босу ногу и тоже без порток, которые хотя и захватил с собой, но где-то утерял в беготне по двору с беременной женой.

Кое-как дохромав до какой-то чурки, князь опустился на нее и, кряхтя, стал потирать ушибленную ногу. Здесь его отыскал Сысой.

— Жив, слава Богу! — воскликнул обрадованно.

— Где ты был?

— Да я кинулся было наверх к тебе, но лестница уж горела. Что с ногой?

— Да прыгнул сверху, кажись, подвернул. В горячке не заметил, а теперь вот разнылась.

— Что-нибудь удалось вытащить?

— Какой там. Сам видишь, без порток сижу. Все погорело: и паволоки, и одежда, и казна вся.

— Казну-то надо было в Спас унесть.

— Надо б было. Кто ж думал?

— Что тут думать? Сухмень все лето. Ни одного дождя.

— Да, с хлебом нынче опять туго будет. Кабы опять голод не начался. Ты не видел Аксайку? Где он? Не сгорел ли?

— Куда там. Он на конюшне где-то дрыхнет, возле коней отирается душа-то татарская.