Учредительное собрание было ошеломлено. Бегство короля застало его врасплох. Растерянные законодатели срочно принимали "временные меры" с целью успокоить народ. В разгар прений прибыл запечатанный пакет. Это был манифест сбежавшего короля. Считая себя в безопасности, Людовик сбрасывал маску. Он показал истинную цену своих прочувствованных речей. Тоном повелителя он отчитывал депутатов, называя их бунтовщиками, и заявлял, что вернется во Францию "...когда наша святая церковь будет уважаться, а управление - покоиться на твердой основе".
Законодатели проглотили пилюлю. Перед лицом возможного восстания они думали об одном: как бы закрепить свои позиции и не дать слишком большого простора натиску слева. Вопреки всему они решили сделать вид, что не верят предумышленному бегству короля. Лидеры крупной буржуазии уже в эти первые часы выдвинули версию, будто Людовик XVI покинул Париж "против своей воли", поскольку он был "похищен". Этой идеей и было проникнуто официальное заявление, опубликованное в печати.
Вечером 21 июня Максимилиан Робеспьер явился в Якобинский клуб раньше обычного. Неподкупный был встревожен: его одолевали дурные предчувствия. Рассеянно слушал он первые речи. Ему казалось, что ораторы говорят не о главном. Вот, например, Барнав: зачем требует он, чтобы якобинцы одобрили меры, принятые Учредительным собранием? Что это за меры и какой от них толк?
Максимилиан пожимает плечами и просит слова.
Он говорит долго.
Он обвиняет.
Обвиняет короля, предавшего родину и революцию, его сообщников, организовавших бегство, контрреволюционную эмиграцию, главой которой отныне станет беглец, министров, бывших орудиями короля, депутатов Собрания, проявивших ничем не оправданное попустительство. Разве не видят якобинцы, что народу со всех сторон расставлены ловушки? Разве не ясно, что впереди кровавые события, что погибнут многие патриоты?
Робеспьер обводит грустным взглядом присутствующих. Внемлют ли они его предостережениям?
- Я знаю, - заключает он, - знаю твердо, что, разоблачая стольких власть имущих в преступной деятельности, я точу против себя тысячу кинжалов. Но если уже в начале революции, когда Национальное собрание не замечало меня, я готов был принести жизнь в жертву истине, то теперь, после того как мои сограждане заплатили мне за эту жертву своей любовью, я приму почти как благодеяние смерть, которая не даст мне быть свидетелем бедствий, на мой взгляд неизбежных!..
Зал замер.
Но вот вскочил молодой человек с развевающимися волосами и, устремив горящий взор на оратора, поднял руку, призывая к клятве:
- Робеспьер! Мы не дадим тебя в обиду! Мы все умрем за тебя!
И восемьсот членов клуба, как один, встали вслед за Демуленом. Подняв правую руку, каждый поклялся именем свободы сплотиться вокруг Неподкупного.
Этот день принес ему власть над сердцами якобинцев.
Утром 22 июня парижане, потягиваясь и зевая, говорили:
- Короля у нас нет, а спали мы очень хорошо.
По улицам бежали газетчики, распространяя свежие листки.
"Не нужно нам больше ни королей, ни диктаторов, ни императоров, ни протекторов, ни регентов! Не надо Лафайета, не надо Орлеанского!" - писал в своей газете журналист-демократ Бонвиль.
Ему вторил "Друг народа":
"Пришло время снести головы министрам и их подчиненным, Лафайету, всем злодеям главного штаба, всем антипатриотическим генералам, мэру Байи, всем контрреволюционерам ратуши, всем изменникам Национального собрания".
Но, в отличие от Бонвиля, Марат считал, что для предотвращения контрреволюции необходимо установить кратковременную патриотическую диктатуру. Диктатором-трибуном мог бы стать, по мысли журналиста, Робеспьер, Дантон или же он сам, Марат.
А на улицах тем временем распевали антироялистскую песенку, тут же сочиненную на мотив знаменитого "Мальбрука":
Толстяк в поход собрался,
Миротон тон-тон, миротен,
Он с нами не остался,
Но грянет судный день!
Зачем ему корона?
Моротен тен-тен, миротон,
Он сам скатился с трона,
А мы разрушим трон!..
Так царственные беглецы, сами не желая того, пролагали дорогу к республике. Мысль о ней уже проникла в тысячи сердец. И Клуб кордельеров не замедлил составить петицию с требованием провозглашения республики!..
Весь день по Парижу проходили толпы манифестантов. А вечером началось новое волнение. Люди передавали друг другу весть:
- Он арестован!..
Беглецов остановили вечером 21 июня в городке Варенн, совсем неподалеку от цели их путешествия. Не Лафайет, не Байн и не буржуа, одетые в мундиры национальной гвардии, проявили революционную бдительность. Простой человек, почтовый служащий Друэ, узнал короля и забил тревогу; простой народ окрестных городишек и деревень, вооруженный пиками и косами, преградил путь монаршей карете, задержал предателей и заставил их повернуть обратно.
Лидеры крупной буржуазии были в состоянии паники. Струхнувшая Ассамблея отправила для встречи задержанных трех комиссаров. В числе их был Барнав.
Антуан Барнав, считавшийся одним из самых видных лидеров Собрания, давно уже разочаровался в революции и готовился занять место, ставшее вакантным после смерти Мирабо.
Поездка в королевской карете, где он сидел рядом с обворожительной Марией-Антуанеттой, задавшейся целью пленить молодого депутата, оказалась для Барнава роковой. Он принял окончательное решение и стал преданным советником трона.
Столица ожидала короля в напряженном молчании.
Что будет дальше? Этот вопрос в равной мере стоял и перед монархом, и перед Учредительным собранием, и перед народом.
23 июня в Якобинском клубе выступает Дантон, пытаясь сделать свою речь программной.
- Человек, называемый королем Франции, - гремит его голос, - поклялся охранять конституцию и после этого бежал; я с удивлением слышу, что он еще не лишен короны!
Начало было эффектным. Далее оратор вдруг сделал неожиданный поворот:
- Этот человек написал, что будет изыскивать средства для уничтожения конституции, - все вы слышали его манифест. Если он не откажется от своих слов, значит, он преступник; в противном случае мы имеем дело со слабоумным. Перед лицом всего мира мы предпочтем признать последнее. Но человек, носивший королевский титул, не может оставаться королем с того момента, как его признали слабоумным, и нам, следовательно, необходим сейчас опекунский совет!..
Что же должен был представлять из себя этот опекунский совет?
Оратор намекнул, что возглавить его должен "человек, наиболее близкий к престолу", иначе говоря, герцог Орлеанский!..
Так Жорж Дантон начал приоткрывать свои карты.
Всячески продвигая принца Луи-Филиппа, сначала в качестве главы опекунского совета, затем регента, а потом, быть может, и короля, трибун кордельеров решительно порывал со своим двусмысленным прошлым и становился во главе тех кругов новых собственников, которые надеялись, свергнув клику Лафайета - Байи, утвердиться у власти.
Хотя Учредительное собрание и приставило к возвращенной королевской семье двойную стражу, про себя оно давно уже решило вопрос о будущем Франции в положительном для Людовика XVI смысле. Реакционные крупные собственники, "конституционалисты", больше всего боялись перемен; единственный возможный претендент, герцог Орлеанский, устраивал их еще меньше, чем Людовик. Поэтому все семь комиссий, выделенные Ассамблеей для решения королевского дела, пришли к единому выводу, давно уже подсказанному Собранием: король ни в чем не повинен, к ответственности следует привлечь его "похитителей".
Прения по этому вопросу продолжались три дня.
14 июля выступил Робеспьер.
Он с возмущением отверг вывод комиссий. Ведь попытка к бегству королевской семьи - факт, который отрицать невозможно. А раз есть бегство, значит, есть и беглец! Людовик ни в чем не виновен? Королевскую руку направляли другие? Но разве король не обладает способностью сам совершать те или иные поступки? А если так, тогда полной беспринципностью будет обрушить всю силу правосудия на головы "похитителей", то есть соучастников побега!..