А иные старшекурсники уже на своих машинах к факультету подруливают. А какая красивая девчонка откажется от местечка на переднем сиденье новенькой «девяносто девятой»? Уж всяко лучше, чем в метро давиться, где тебя разные маньяки по попе оглаживают да заразные с гриппом обкашливают! А тут еще и угроза атипичной пневмонии!

Да и вечером хочется в боулинг да на американский бильярд, не замахиваясь уже на казино в «Эль-Гаучо» или в «Метле». А у Митрохи не то что на одну фишку в казино — у него денег на один час в боулинге, и то нету!

Вот у толстого Пашки — у него деньги водились. Ему папаша, разведенный с его мамашей, пятьсот долларов по причине комплекса вины перед сынком ежемесячно подбрасывал. Да и маман Пашкина, та тоже не бедная, свой парикмахерский салон на Тверской держала на пару с новым хахалем — бандитом… Ну, и тоже Пашке долларов триста в месяц подкидывала.

Так вокруг Пашки, хучь он и толстый да неспортивный, всегда все факультетские красотки увивались.

Пашка, бывало, ради понта у папаши своего ключи от «пежо» возьмет на выходные, да как укатит в Кратово на шашлыки! Бывало, и друзей прихватит. Пежо шестьсот пятая — большая! Недаром ее кличут — французский шестисотый «мерседес»!

Выезжали на батькину дачку.

Он теперь себе в Одинцовском районе коттедж построил — дела в таможне очень хорошо пошли, а дачка еще дедовой постройки, этакая полковничья мечта середины семидесятых, шесть на шесть с двумя верандами и спальной мансардой, но с удобством типа сортир в саду-огороде… Эту мечту батька теперь уже не мечтал — из моды вышла, поэтому и отдал Пашке, как сам полковник изволили выразиться: чтоб было куда девчонок водить….

Выезжали с ночевкой.

Пили пиво с водкой, блевали, играли в преф, танцевали под «Европу плюс», а к вечеру — расползались по комнатам и верандам, где на старых полковничьих диванах, разжалованных из городской мебели по старости и потому свезенных на дачу, — на старых пружинах кое-кто расставался с невинностью, а кое-кто мучительно кого-то ревновал…

Муха тоже ездил несколько раз, но с невинностью расстаться не получилось. Девицы, которых они цепляли, мало походили на его идеал, а потому не вызывали у него никаких чувств. Только тупое желание, которого он стыдился. Вроде как предавал свой идеал. Этот стыд да жуткие Пашкины коктейли лишали его последних сил и, опасаясь дурной славы импотента, он стал отказываться от приглашений.

Митроха тоже приезжал вместе с Оленькой. Глупо было тащить ее туда, учитывая, что на Пашку она давно глаз положила, что было очевидно для всех, кроме самого Митрохи. Митроха ничего не замечал. Вот и добился. Переспала она с толстым Пашкой.

Тут Мухе бы посочувствовать убитому горем приятелю, а он возьми и ляпни:

— Не расстраивайся, он сам толстый, так у него и корень, наверное, тоже толстый, так что Ольке хорошо с ним было — порадуйся за герлфрэнда!

Митроха на Муху за эти слова обиделся почему-то больше, чем на толстого Пашку. Будто это Муха у него девочку увел! Да если бы увел! Олька просто так — ради спортивного интереса с толстым переспала. Потом у Митрохи прощенья просила, мол, пьяная была… Неделю просила — и упросила.

А с Мухой Митроха месяц не разговаривал…

Потом, правда, первым не выдержал. Пошел на мировую. С кем еще потрещишь-то по душам?! Тем более, что после бурного примирения со слезами и не менее бурного секса, которым Ольга расплачивалась за измены, все вернулось на круги своя. И Митроха снова ходил с трагическим выражением лица. Снова обуревал его проклятый вопрос: любит ли его Она?!

Тут, казалось бы, последнему дураку уже должно было стать ясно — не любит она его, а при себе держит на всякий случай, чтобы самой не оказаться в дурах. Ведь богатенькие буратины вроде Пашки — ненадежная опора. Сам Пашка не раз признавался друзьям, что намеревается найти себе невесту побогаче.

Но Митрохе говорить об этом было бесполезно.

— Перебесится и будет моей безраздельно! — утверждал он. — В жизни, Муха, важнее всего человека найти! Не идеал твой бредовый, а живого человека, чтоб любить можно было! Пусть и со страданиями, с кровью, со слезами, но любить!

Муха обеими руками был за любовь! Но Митрохин пример мало его вдохновлял. Наоборот — заставлял крепче увериться в правильности выбранной им изначально линии и продолжать поиски идеала.

Спорил он с Митрохой, отстаивая свою точку зрения, до хрипоты.

— Идеал, Митроха, нужен! Это как, извини за сравнение, вера! Без идеалов человек — не человек становится! Вон, взгляни, в стране какая неразбериха, а все потому, что идеалов нет!

Это уже даже не собственные мухинские мысли были — из речей папаши почерпнул. Митроха тут же нашелся, что ответить:

— Будь тут прежние идеалы в ходу, Муха, фиг бы ты свою Шерон увидел, да еще по телевизору! Это ж, брат, по старым понятиям — пропаганда секса и насилия. Хотя для тебя это и к лучшему бы было. Сидел бы сейчас, может, с какой-нибудь Аллой Тихомировой и не думал бы о своих вооруженных блондинках!

— Ничего подобного! — отрицал Муха зависимость собственных идеалов от политической обстановки в стране. — У меня такой характер, Митроха, — мне нужна женщина, которая притягивает, как магнит, из-за которой обо всем забываешь! Из-за которой черту душу продашь! Которая сама погубить может! Ты вот сам-то чего вцепился в Ольгу? Иди к соседке…

— Сравнил! Ольга здесь, она настоящая, а не плод воображения! Я о ней все знаю. Или почти все. Знаешь, какой она бывает страстной? Я ее ни на кого не променяю! А соседкам моим всем под сорок катит, и у всех мужья и ребятишки!

— Задолбал ты меня своей Ольгой! — бурчал Муха. — Честное слово — иногда кажется, вот пошел бы и убил ее, только чтоб не слышать больше твоего нытья!

— Аналогично! — мрачно парировал Митроха. — Ты меня, друг мой, задолбал своим идеалом так, что я готов повеситься!

На этом и заканчивали спор до следующей встречи, а там все повторялось. Митроха ревновал Олю, Муха мечтал о своем идеале.

Ну не попадался он среди окружавших его женщин! Тех, с которыми он встречался в институте, на улице, с кем стоял вплотную в транспорте, ловя порой на себе заинтересованный взгляд.

Муха искал, высматривал в толпе ту, что вызовет вдруг приступ дрожи одним только взглядом. Ту, рядом с которой все станет неважным и останется только одно желание — обладать ею или умереть! Такой не находилось. Большинство дамочек не соответствовали его высоким требованиям уже в плане физических параметров. А те грудастые блондинки, что иногда попадались, мало походили на роковых женщин.

Впрочем, оно и к лучшему — на роковую женщину у него сейчас не было не времени, ни, главное, средств.

Ну как он мог подкатиться, скажем, к аспирантке Галине Александровне Арининой, которая вела у них практику по линейной алгебре и по матрицам?!

Аринину вожделел весь факультет. Но все знали, что ее курировал лично проректор по учебной работе Манукян. Это он Галочку из провинциальной девки-чернавки в столичные штучки вывел. И в аспирантуру принял, и хатку в Химках ей нанял, и вопрос с пропиской решил… Но не женился, потому как со своей старухой Манукяншей не смог развестись.

Чем привлекла проректора провинциалка Аринина, было более чем очевидно. Пышные формы и светлые волосы — не крашеные, а самые что ни на есть натуральные. Убийственное сочетание. Не хватало Галочке только той самой пресловутой брутальности, чтобы точно соответствовать мухинскому идеалу. Но и того, что имелось, было достаточно, чтобы заставить замирать его сердце.

Больно похожа была Галочка на Шерон Стоун. Ей бы еще белый шарфик на шею и ножичек в руки… И недосягаема она была для Мухи, как и ее голливудский двойник. И не только из-за Манукяна. В Москве Галочка Аринина быстро поняла, что к чему, и времени даром не теряла — за ней после лекции к подъезду института такие «ауди» с такими «вольвами» подъезжали, что Мухе с его тремястами рублей стипендии оставалось только острить.