Вот он и острил на практических занятиях у Галочки. Линейная алгебра, конечно, не та тема, чтобы шуток можно было выдумать много. Линейная алгебра — не начальная военная подготовка в школе, где военрук сам подкидывал ежесекундно повод для хохота в классе.

Но и на алгебре Муха умудрялся найти что-нибудь смешное, а что касается матриц, то тут после выхода одноименного фильма и напрягаться особо не приходилось. Достаточно было сказать:

— «Матрица» имеет тебя!

Муха острил и пялился на грудь Галины Александровны. Иногда, не выдержав, аспирантка начинала вздрагивать от хохота, и грудь ее тогда подпрыгивала, так что казалось — сейчас порвутся все ее дорогие тряпки…

Чаще ей удавалось сдержаться, и тогда она просто выгоняла Муху из аудитории.

— Мухин — вон из класса и в деканат за запиской!

А через минуту выгоняла и Митроху, потому как тот начинал заливаться и не мог уже остановиться…

Муха с Митрохой шли в буфет, брали две колы «доктор-пеппер» и заливали свое неутешное горе.

— Хочу трахнуть Галину Александровну, но не имею денег, профессорской степени и машины «Вольво»…

— Могу трахнуть Алку Тихомирову, и имею для этого диван и бутылку молдавского, но не имею желания… — шутили приятели…

В армию Митроху провожали долго и мучительно. Дня три пили у него дома, потом на даче у толстого Пашки два дня, а потом еще и в сборный пункт горвоенкомата ездили к Митрохе — дружка рекрута похмелять.

Замели Митроху очень быстро. Стоило только на заочное перевестись да отсрочку потерять. Митроха сперва храбрился: мол, я эту проблему решу, меня отмажут, я служить не пойду! А вот не сладилось… Забрил Митроху военком, как миленького.

А все опять-таки из-за денег. Вернее — из-за безденежья.

В пятом семестре Митроха устроился работать — совсем нищета одолела. Думал сперва что проскочит — сумеет дуриком совместить учебу и работу. Но не получилось. Напропускал, все запустил, к сессии вышел без единого курсового и без единой сданной лабораторной. Декан в этом году был строг. Переводись на заочное или отчисляйся!

А денег на взятки нет. Некому за Митроху вступиться. Отец — у него вторая семья, да и там проблемы — не расхлебать. Мать — простая инженерша в техническом отделе, до пенсии осталось совсем чуть-чуть. Одним словом — не плачь, девчонка! А Олька, между прочим, все пять дней, что Митроху провожали — с ним была. Все таки бывает на свете любовь!

Капитан Азаров мог быть вполне доволен исходом операции. Задание командования выполнено — немирный чеченский аул был разрушен, насколько, конечно, можно разрушить эти каменные норы, восемь абреков застрелены: семеро попали под пули солдат из роты Басаргина, еще одного подстрелил казак Ивашков. Причем без всяких потерь с нашей стороны. Но вот известие о смерти Василия Андреевича… Словно потеря Жуковского была его потерей в сегодняшнем бою.

Михаил Азаров не просто знал Василия Андреевича. Азаровы приходились родней Протасовым. Тем самым Протасовым, в благородном семействе которых произошел тот памятный скандал, может, самая большая драма в жизни Жуковского. Мог ли Василий Андреевич, с его романтической душой, не влюбиться в Марию Андреевну, свою племянницу? Маленький Миша Азаров сам был тайным воздыхателем Машеньки Протасовой и часто, написав свое имя на бумаге, одним росчерком, торопливо, переправлял «и» на «а», а потом в смущении, с сильно бьющимся сердцем прятал листок, как карту зарытых сокровищ своей души.

Родня негодовала. Миша прислушивался к взрослым разговорам и не понимал. Не понимал Василия Андреевича и Маши. Несмотря на свое собственное, как ему казалось, большое чувство, Миша осуждал влюбленных за то, что они не сражались за свое счастье против религиозных предубеждений, против чинимых им семейных препон, не бежали вместе в Америку, в Индию, на необитаемый остров. Он никак не мог понять, почему они не могут стать мужем и женой, и переживал, как за героев любимого приключенческого романа, когда хочется самому взяться за перо и переписать сюжет, чтобы все были счастливы. Конечно, Василий Андреевич, хоть и написал любимого Мишиного «Певца в стане русских воинов», сам воином не был. Он был поэт. А Миша никогда не станет несчастным поэтом, он будет военным, будет «лететь перед ряды» и «пышать боем»…

Жуковского он встретил как-то осенью в Павловском парке, будучи уже курсантом кадетского корпуса. Одинокая серая фигурка в задумчивости стоящая на мосту через Славянку у храма Дружбы. За версту в ней было видно поэта. А когда Миша подошел поближе, то узнал Василия Андреевича. Жуковский же не сразу признал в «бравом молодце» карапуза Мишеньку Азарова.

Они поднялись на противоположный высокий берег, прошли мимо Аполлона с музами, мавзолея императора Павла до самого «Конца света». Все было по писанному когда-то Василием Андреевичем: что ни шаг, перед ними возникала новая пейзажная картина. Так Жуковский и написал в стихотворении «Славянка».

Миша что-то сказал о таланте поэта, но Жуковский перебил его:

— Талант — пустяк, главное — нравственный подвиг.

Василий Андреевич в этот день много говорил о том, что задача поэта — не в том, чтобы изобразить в конкретных чертах идеал, а намекнуть на него, увлечь им. Он должен пробудить в читателе чувство, похожее на влюбленность, когда в чертах любимого человека он угадывает свой идеал, «гений красоты»…

Азарову тогда показалось, что он своим неожиданным появлением напомнил Жуковскому дом Протасовых, репетиторство, странное, не родственное замирание сердца при появлении юной племянницы, горечь сомнений, радость взаимного признания… Что бы Жуковский тогда ни говорил, решил Азаров, думал он только о Марии Александровне…

— И светлой Иппокреной с издетства напоенный, поэтом я возрос… — задумчиво проговорил вслух капитан Азаров.

Иппокрена, источник вдохновения. Перед глазами его встал другой источник — на краю разрушенного аула. Не досмотрел он. Солдаты истоптали, изгадили его. Кто-то кинул в источник застреленную собаку… Не досмотрел. Война. «Пышем боем»…

По странным законам этой войны после боевых действий враждующие стороны вступали в торговые отношения. Поэтому мертвых чеченцев казаки взяли с собой, свезли на ближайший к станице пост.

Пост мало был похож на укрепленную пограничную заставу. Деревянная вышка, саманная хатка с камышовой крышей да наполовину завалившийся плетень. Дальняя от Терека сторона и вовсе не была огорожена. Там естественной изгородью рос густой и колючий терновник. В терновой тени и положили мертвых чеченцев. Над трупами устроили шалаш из веток с молодой, весенней листвой. Раздвоенная ветка дикой яблони с белым соцветиями, случайно, среди прочих, брошенная на крышу, смотрелась погребальным венком.

Два молодых казака Фомка Ивашков и Акимка Хуторной сидели на завалинке, довольные тем, что отбрехались сегодня от ночного дозора и, как стемнеет, вернутся в станицу, где будут гулять с девками, угощать чернобровых казачек и угощаться сами, срывая поцелуи с медовых губ. Акимка еще — туда-сюда, а Фомка уж точно!

— Так и ты бы стрелял! — говорил своему закадычному другу Фомка, который после убитого им три дня назад чеченца ходил гоголем, а теперь в набеге, ссадив на скаку еще одного, гоголем уже летал над остальными казаками.

Сказав это, Фомка сообразил, что безлошадный казак Акимка Хуторной, не скакал с ним рядом за убегавшими абреками, а шагал в пешем строю вместе с солдатами. Жил Акимка Хуторной вдвоем со старухой-матерью. Хозяйство у них было самое затрапезное. И что самое обидное — не было у молодого казака лошади. Потому-то и ждал Акимка, когда пойдут они с Фомкой в Ногайские степи. Туда пешком — назад вершком…