Остатки чихиря выпили молча, глотая возникшую неловкость.

— Дай-ка, Дмитрий Иванович, я тебя нашенским чихирем угощу. — Казак резко опустил кружку, словно выгоняя из нее дух чужого вина, и вышел во двор.

Басаргин прислушался к удаляющимся шагам, быстро вскочил на ноги, подошел к дверям, ведущим во вторую половину, и тихонько толкнул их.

Ему поначалу показалось, что в комнате никого нет. Он опять прислушался к звукам на дворе и вошел. Ковер, лежанка, сундук, угол с образами, горящая лампадка… В этом же углу что-то темное, брошенное мешком. Басаргин присмотрелся. Поджав под себя ноги и завернувшись почти с головой в темную материю, на полу, под лампадкой, сидело живое существо. Оно словно искало защиты у чужого ей Бога.

— Не бойся, — как можно более ласковым голосом обратился к ней Басаргин. — Не бойся меня. Я не причиню тебя вреда. Ты понимаешь по-русски?

Материя дрогнула, и поручик даже в полумраке поразился глубинной черноте открывшихся на мгновение глаз. Такого причудливого, тонкого разреза глаз он никогда не встречал прежде.

— Я не ошибся! — почти вскрикнул он. — Все так и есть. Я ничего себе не придумал. Ты — моя Бэла. Я узнал тебя. Так и должно было случиться. Ты будешь моею, моя маленькая пери. Грубый, дикий казак не поймет, какой драгоценный камень попал ему в руки. Ты будешь бегать за его коровами, топить печь кизяком… Ты! Волшебный цветок, выросший на стыке двух культур! Ты хочешь быть не рабыней, но хозяйкой? Ты рождена для иной жизни, ты должна…

Басаргин резко прервал свою взволнованную речь.

— Подожди, моя Бэла. Я вернусь за тобой…

Он быстро вышел из помещения и прикрыл за собой дверь. И вовремя. Со двора как раз входил Фомка с кувшином чихиря. Басаргин сделал вид, что рассматривает оружие на ковре.

— Если что понравилось, возьми — дарю. Если мы с тобой кунаки, — сказал казак.

— Я полагаю, что настоящие кунаки.

— Значит, что тебе понравилось, по обычаю — твое. Старинный обычай таков…

— Все, что понравилось? — внезапно изменившимся голосом спросил офицер.

— Говорю ведь! — кивнул головой Фомка.

Басаргин помолчал. Он смотрел куда-то далеко, сквозь саманные стены казацкой хаты. Наконец, он взглянул исподлобья на Фомку и произнес:

— Отдай мне… чеченку.

— Что?! Что ты сказал?! — уже присевший к столу Ивашков опять вскочил на ноги.

Басаргин подошел к столу, жестом приглашая Фомку садиться.

— Фома, давай поговорим. Ты садись! Не сверкай на меня глазами! Сначала выслушай. Ты лихой казак, джигит. Ты показал всей станице… Что станице! Всему гребенскому казачеству свою удаль. Лучше тебя казака на Тереке не сыскать. Это же всем ясно. Но что же ты теперь будешь с ней делать?

— В жены возьму! Вот что!

— И отец с матерью благословят тебя? А?.. Что молчишь? А не проклянут ли они тебя? А станичники что скажут? Как посмотрят?

— А мне наплевать, что про меня скажут, как посмотрят! И без благословения я обойдусь.

— Что же, и она тебя так же сильно любит?

— Полюбит!

— А если не полюбит?

— Полюбит! Только, кунак, не тебе в эти дела соваться! Есть у тебя семьсот душ дома, так к ним и лезь, а в чужую душу не суйся. Скажи спасибо, что гость ты, а то бы по-другому мы с тобой разговаривали. Не посмотрел бы я на твое офицерское звание!

— Я, Фома, от чеченских пуль не прячусь и от тебя мне хорониться нечего. Я пришел к тебе в открытую, говорю честно, напрямую, не юлю, как уж…

— А я ж тебе так и отвечаю. Не отдам я тебе Айшат! Люба она мне!

— Стой, Фома, не досказал я, — заговорил Басаргин скороговоркой, боясь что не успеет все высказать. — Посмотрел я — нет у тебя на стене ни Гурды, ни «волчка». Хочешь, подарю тебе шашку, какой на Кавказе ни у кого нет? Лучше Гурды. Досталась она мне от старика-кабардинца, которого спас я… Но не об этом сейчас речь. Подарил он мне шашку необычную, которую привез из Египта. Там служил когда-то он в отряде кабардинцев — лучших нукеров халифа египетского. Знаешь, что за шашка? Шашка как мысль! Не успел подумать, она уже сама свистит в воздухе. И еще. Она вокруг тела сгибается, застегивается и носится как пояс… Большей диковинки у меня нет! Ни у кого такой нет! На всем Кавказе! Кинжал еще был, да испортил я его грубо… Отдам тебе эту шашку, коня поедем покупать в Кабарду, в степи ногайские. А хочешь, арабского скакуна куплю? Все одно, пропадет Айшат среди казаков! Не жить ей у вас. Замучат ее косыми взглядами, руганью, ненавистью. Чужая она здесь! А у меня ее никто не обидит… Что молчишь?

— Уйди… Христом Богом прошу — уйди…

Голос казака прозвучал откуда-то из таких глубин адовых, что поручик смешался. Грохнула упавшая позади него табуретка. Не прощаясь, больше ничего не говоря, он вышел их хаты.

На дворе он увидел пожилого казака, доделывавшего Фомкину работу, и направился к нему.

— Прошу прощения! Басаргин Дмитрий Иванович. Поручик. Можно сказать, кунак вашего сына.

— Ивашков Прокофий Лукич, — поднялся тот навстречу поручику. — Приказный казак.

— Вот что, почтеннейший Прокофий Лукич. Хочу я помочь вашей семье. Отвести, так сказать, беду от вашего дома. Молодой Фомка, известно, горячий. Привез татарку из-за Терека, а что теперь? Прогнать ее жалеет. Оставить ее в станице — тоже нельзя. К тому же у Фомки, я слышал, невеста-красавица. Хотите, я все на себя возьму? Мол, для меня Фомка чеченку выкрал. Увезу ее к себе. Мне что? Я человек здесь чужой, временный. А после сам свадебным шафером к вам пойду? Или как у вас это называется? Все еще можно поправить. Беды-то тут никакой нет… Поговорите с ним по-отцовски, Прокофий Лукич, вразумите.

— Благодарствуйте, конечно, ваше благородие, — покашляв, сказал пожилой казак. — За помощь нашей семье спасибо, за заботу — то же самое. Это вы верно заметили, что беды-то тут никакой нет. Фомка, известно, молод, горяч, но он казак настоящий. А казак и рубит ворога до седла, потому что, если уж замахнулся, то бьет от души. Не передумывает, рука не дрожит.

Прокофий Лукич хитро прищурился.

— Ведь Фомка татарку не для блуда привез, а женой хочет сделать. А вам, ваше благородие, она по какому делу требуется?.. И вот еще чего. История старинная. Мой дед с войны привез персиянку. Тоже народ пошумел, пошумел и притих. Персиянку эту покрестили, стала она деду женой. Ведь это — бабка моя, ваше благородие. Так что спасибо вам за заботу. Только и мы покрестим татарку, и в дом она войдет законной супругой Фомкиной. А что бабы сказали — это плюнуть и растереть. Бабьи ахи и охи, разговоры ихние — что вода Терека — мутная, но пробегает быстро. А потому еще раз вам благодарность за участие. Не забывайте нас! Мы — хоть простые казаки, а гостю дорогому всегда рады…

Федералы входили в село с севера, по дороге, что вела в Бодай-юрт, откуда до Грозного уже шла асфальтированная трасса. По этой дороге полгода назад федералы увезли отца.

Ее не было дома, она вместе с Сажи пасла коз, когда по северной дороге через их селение проехала колонна русских с большим восьмиколесным бронетранспортером впереди. У Айшат тогда прямо сердце так и защемило.

Она не знала, что русские увозят в этих машинах ее отца.

Но какое-то нехорошее чувство было.

Она стояла и глядела с пригорка, как медленно, опасаясь мин, пылят по дороге грузовики. Стояла и смотрела, позабыв, как поучал ее отец, как поучали ее дядья и двоюродные братья: «Не стой в полный рост, когда едут русские, они могут выстрелить, поэтому присядь или, еще лучше, ляг на землю».

Она стояла и смотрела, как, спустившись в лощину, бронетранспортер выпустил из кормы два черных клуба дизельного выхлопа, это механик делал перегазовку, переключаясь на низкую передачу перед затяжным подъемом.

Она стояла и смотрела.

И не знала, что под тентом второй от головы колонны машины, лицом в пол кузова лежит ее отец. И что его увозят. Увозят, чтобы никогда больше не привезти назад.