Сбрехнул дед по дряхлости разума при коновале. Не остерегся. Известно: окромольничал народ до поры, навык обрел в ругательстве, подзапутался меж царем, да временными, да адмиралом, да красными, да зелеными — страх утерял.

Ростиславова отца забрали в субботу днем. А спустя неделю пришли за матерью.

Отец вернулся домой через месяц. Ему в общем-то повезло. Дед Холодов, к примеру, не объявился вовсе. Возвратился отец больным. Похудевший, с лица желтый, он пил соду ложками, охая от рези в желудке. На улицу выходил мало, больше лежал и со дня на день ждал жену. Следователя, закрывшего на него дело, вспоминал без ласковости, хотя служивый на Пархомцева не напирал, но преимущественно иронизировал: «Человек — в твоем положении — звучит подло».

Мать приехала уже весной, когда стаял снег.

Многие ночи потом Ростислав, просыпался от горячечного шепота родителей. |

...Перламутровые блики лунного света ползали по стене противоположной кровати. Эти блики пятнали жестяную морду кошки на ходиках; кошачьи глаза посверкивали белками, и чудилось — это не кошка, а следователь, о котором шептались родители и, который ехидно посматривал на Ростислава через светящиеся стекла очков. Делалось знобко. Хотелось с головой спрятаться под одеяло от пронизывающих Жестяных глаз...

До отбоя в камере прибавилось обитателей.

Поступившие — трое вялых мужчин и интересная, с, подергивающимся узким лицом, женщина — разместились у дверей. От скученности стало тоскливей.

Вновь прибывшая тратила одну папиросу за другой, жестко царапая ногтем гладкий картон «Казбека».

Соседка Пархомцевой, грузная, отечная швея, покосилась на курящую и забарабанила по крашеному железу двери. В открытом глазке мелькнула фуражка дежурного.

Тебе чего?

— Выйти бы... по нужде.

Дежурный помешкал:

— Погодь, конвойного позову.

Швея растерялась, села голосом:

— Зачем... конвойный-то?

— А не положено без охраны.

И окошечко захлопнулось.

Новенькая криво усмехнулась в сторону стучавшей:

— То-то. Опасных преступников подселили к вам, затем и конвой... Опасные — это я. В вагоне один симпатичный уголовничек отметил — указники мы! Вот он — уголовничек этот — для власти не опасный. Он, сердешный всего-навсего двоих «замочил». Чохом. Эдакий шалунишка! А вот от нас органам одно беспокойство. Взять меня... Я, к примеру, побывала под немцем.

Женщина улыбнулась левой половинкой рта:

— Имела я удовольствие познако-о-о-миться с германцем. Непривычное «германец» привлекло общее внимание.

— Пока мой кадровый супруг осваивал на фронте «кутузовский маневр», я с детьми, — задохнулась, — я «прислуживала», — передразнила она невидимого собеседника, — германцу за кусок хлеба.

— Трое их у меня — дочек! Ну... Месяц назад выхлопотал нас муж к себе. На предмет воссоединения семьи. Соединили, ничего не скажешь...

Она поперхнулась табачным, дымом:

— Деток... деточек — ему, а меня — сюда!

Женщина повернулась к пепельно-серому мужчине, прибывшему, вместе с ней:

— Где же вы раньше-то были, подлюги?! Почему нас под немцем оставили? Защитнички-и-и...

Пепельный поднял больные, пьяные от душевной боли глаза.

— Видите... Видите, граждане, этому заср...ому «арийцу» советского розлива не нравится здесь. Он думал, что раз он — советский офицер и воевал против «родственников по крови», то ему спецучет не обязателен. Не-е-ет! Наши доблестные органы быстро разобрались с ним...

Давно не бритый фронтовик задергал щетинистым подбородком, прохрипел изуродованным горлом:

— Я им бл...м, тыловым с-с-сукам сказал... У меня четыре ранения, две контузии. Я гаду в комендатуре... рыло разбил. 3а что кровь проливали? — Он звонко всхлипнул и снова замолк.

Вечером швее дали свидание. Она, вскрикивая, теребила в руках обмахрившийся платок:

— Игнат! Была я у начальника, Игнат... Кричал на меня начальник. Сказал, бумагу мне готовят... на Колыму! О-о-ох, Игнат!

Видя сломленное лицо мужа, заспешила:

— Если меня отправят... ты сразу женись. Для детей женись... Я ведь там... Я все равно тогда жить не буду... Удавлюсь. Ты, Игнат, женись... если!

А в камере приблатненный парнишка утешал пепельного фронтовика:

— Ты, дяденька, не скули. Не дрейфь. Хрен с ними! Пускай отправляют на Магадан. Мы оттуда в Америку удерем. Там, говорят, Америка совсем рядом... смоемся.

...Люди в камере то и дело менялись и, чем больше сидела супруга учителя, тем меньше понимала, что нужно от нее следователю.

На допросы ее вызывали редко. Да и сами допросы мало походили на таковые. Она часами сидела у стены, пряча руки с отросшими ногтями, а хозяин кабинета молчал и не предъявлял обвинения. Он потирал глубокие залысины на костлявом черепе, позевывал, глядя мимо подследственной, — всем своим поведением выказывая малую заинтересованность. От его поношенной фигуры наносило скукой и какой-то казенной предопределенностью. Казалось: много лет тому назад следователя убедили в личном бессмертии, и он стал просиживать часы, не зная, что делать с навязанным ему непомерным временем, даже крохотной частью своей не вмещающемся среди безликих стен.

«Клоп», — определила в первый день Пархомцева. Действительно, следователь напоминал плоское насекомое. Паразита, затаившегося в глубокой трещине штукатурки. Высохшего от бескормицы. Безразличного к любым проявлениям действительности, кроме... добычи. Такое двумерное нетленное существо готово таиться и год и два, пока не почувствуется запах живой плоти. Тогда следователь-клоп выйдет из летаргии, зашевелит тонкими, в щегольских сапогах лапками и, выбравшись из щели, будет упорно ползти по беленой глади, зависая вниз спиной, дабы прыгнуть, броситься, упасть на безмятежно спящую жертву.

Обычно часа через два-три Клоп сигналил конвойному. И тот вел женщину узким коридором, мимо одинаковых, как близнецы, дверей, по крутой лестнице с липкими перилами, заворачивая в конце ее влево, где размещалась общая камера.

Ни о найденных в логу останках, ни о безвестном владельце серебряных часов, ни о дарственной надписи на самих часах она ничего не знала. Но похоже от нее и не ждали никаких сведений.

Встрепенулся следователь лишь на одном из предпоследних допросов-бесед. Снял очки в аккуратной никелированной оправе — прорезались острые, умные глаза.

— Выходит, бесследно пропавший Кибат приходится вам кузеном? То бишь приходился? Это «вам» и незнакомое слово «кузен» смутили Пархомцеву. Она подсознательно ощутила опасность, исходящую от Клопа.

— Ах да! — Он тут же изобразил смущение. — Кузен... Кузен? Ну, если попросту — доводился ли Кибат тебе, — он сделал упор на «тебе», — двоюродным братом? — скорее не спросил, а отметил обладатель залысин.

— Что ты можешь пояснить по поводу исчезновения названного родственника?

Напряжение следователя передалось ей:

— Как что? Он умер...

— Кто тебе сказал об этом? — Вопросы следовали один за другим. Следователь выстреливал ими так, словно от ответов на них зависела его жизнь. — Кто? — С каждым вопросом он подходил к ней ближе и ближе.

— Органами проверены показания престарелой инородки, — вновь резануло слух. — В означенном ею месте не мог быть похоронен Кибат. Этому же противоречат показания сельчан. С этим расходится и заключение эксперта. Останки, погребенные близ жилища Хатый, вообще не являются человеческими останками.

— А чем же? — Мысли в голове Пархомцевой смешались. Что он говорит — этот оживший Клоп? Бабушка не станет лгать, как не испугается и угроз любого следователя. Почему органы так интересуются Кибатом? Получается... получается, что Кибат жив, но скрывается? Но, если он прячется от властей, значит в чем-то виноват?! Но в чем?

Холодные струйки пробежали по ее спине. Мать Ростислава была моложе двоюродного брата и никогда его не видела. Когда Кибат якобы умер, а по мнению следователя — исчез, Пархомцевой исполнилось восемь месяцев. Она не помнила ни отца, ни матери; Хатый ей заменила родителей. О событиях гражданской войны она знала только по рассказам односельчан. Неужели Кибата подозревают в предательстве отряда, который возглавлял Манохин? Но тогда, как понять самого Павла Пантелеевича Манохина? Объяснить его приход к Пархомцевым?