— Вы поймите, Манохин, никто вас не чернит. Просто надо разобраться, и, если отряд кто-то выдал, нужно сволочь определить, а затем покарать по всей строгости советского закона. Последние слова звучали строго. Подошедший к окну часовой, едва не касавшийся носом стекла, отпрянул, вернулся на цыпочках, к крыльцу.

Павел Пантелеевич утомился от трудного разговора; осип:

— Что помнил, доложил. А сказки сочинять, извиняйте, не мастак.

— Ну, на нет и суда нет. — В отличие от Корчуганова очкастый казался довольным. — Предлагаю в другой раз нашу беседу продолжить в иной обстановке.

Он явно набивался в гости. Манохин откинул намек и вышел, не попрощавшись.

...День-другой трясли священника. Служитель культа стоял твердо, не выказывал робости, был скорбен по пропавшей супруге. Открещивался от обвинений, упирая на святое писание....

В иные моменты отец Петр сильно крепчал голосом, гневался на суесловие питателей, набирал пену на синюшных от хвори губах. Мудрый батюшка уповал на прихожан, толпящихся за окном.

Утверждал батюшка, что не видел никого в ту немилосердную ночь: ни Манохина, ни алтайца. А иногородца Кибата ожидал. Дабы выполнить отчаянную просьбу партизан. С тем к алтайцу матушку отправил, и по сей день горюет по пропавшей супруге да по загубленным людям. А всему сказанному им тот же мирянин Манохин свидетель.

Свирепел на собственное бессилие перед священником Корчуганов. Матерился сквозь зубы, неуклюже марая бумагу. Лапал ручищей без нужды маузер. Следом за Богдановым треть села перетаскал на допросы, начиная с мельника Луки и кончая лавочником.

За время следствия не раз и не два Корчуганов негодовал очкастому начальнику на злоехидное мужицкое словоблудие. Зато позже отвел душу на убогом псаломщике.

Последний убоялся сердитого сельсоветчика, прятал на допросе глаза и жалко юлил. Накрошил намеками семь верст до небес и все лесом. Пока не заблеял, вконец, такое, что очкастый следователь челюсть уронил и принялся протирать очки, запотевшие от смеха.

Словом... И метались будто за прапорщиковым родичем черные следы, но ухватить — пальцы свихнешь. Опять же обиженные за батюшку мужики стали бурчать в бороды — долго ли тут до смуты.

Загадкой осталось для властей и исчезновение Посельского. Если рожновцы успели пробиться в Манчжурию, то следы прапорщика улетучились много раньше, задолго до первого тепла, когда красных и в помине не было.

Милиция перевернула село, отыскивая своего начальника, но остались ни с чем. Искал прапорщика и Корчуганов, но тот словно в Катунь унырнул...

Во все последующие годы стала примечаться за Павлом Пантелеевичем Манохиным одна странность: часто среди ночи пугал супружницу жалобным криком. Закричит, вскочит разом мокрый от холодного пота, как мышь. Запалит лампу и смотрит на огонь, а у самого лоб морщинами трескается да застарелый шрам набухает чернильной синевой.

Ладно дети остепенились, разлетелись кто куда. Раньше и они пугались родителевых стонов. Правильно говорят, знахарское лечение не без сглаза.

Зинаида уже не лезла к мужу с расспросами. Зная неизменный ответ: «Отпрыгни, Зинаида! Спи!» Рявкнет, будто самому невдомек — какой уж тут сон?

Любопытствующих Павел Пантелеевич не терпел. Тотчас зверел, коли кто подлезал назойливой мухой. Обругает, повернется к досадившему спиной и уйдет. Стыдно делалось за него перед людьми. Ну чтобы спасительницу свою не навестить? Хоть раз за многие годы? Так нет. Он учителева двора чурался, воротил в сторону сивую бороду. А ведь Пархомцевы приходились знахарке сродни. Старый учитель — отрядник Манохина прибрался быстро. Учительствовать стал его сын, женатый на внучке Хатый. Потому странной казалось Манохинская неприязнь к учителеву семейству.

К кому только Зинаида не бегала по причине мужниной дикости...

Однажды попользовать старика упросила она заезжего доктора. Больной встретил лекаря таким образом, что опешивший врач чуть калитку с собой не унес, спасаясь от бешеного пациента. Покидая двор доктор скверно ругательствовал. Грозил желтым домом. И долго не мог отдышаться.

Делал к больному заходы и местный коновал. Позже, успокоившись чекушкой рыковки, он пучил трахомные глаза и заверял, проще-де выхолостить в непутанном состоянии племенного быка, чем лечить сумасшедшего ветерана.

Ладно коновал — брехун известный. Хотя его опасались и не попрекали во вранье. Разобраться, так каждый знал за собой какой-нибудь грех перед властями, пускай незначительный. От такого знания смелости не прибывало. А ветеринар знал грамоту, и вполне мог приписать к действительной провинности изрядную долю напраслины. Доносов, начирканных его рукой, видать не видали. Но очередного его обидчика рано или поздно ждала неприятность. Примеры тому имелись. Потому, если коновалу и досаждали, то втихую. Даже прозвище его упоминали вполголоса. Шепнут: «Вон идет московский жулик», больше ни гу-гу.

Очкастого следователя видели на селе еще пару раз. Приезжая, он непременно заходил к Манохину. Толковали следователь с Павлом Пантелеевичем без свидетелей. А о чем? Этого не знала и Зинаида. В конце концов приезжий начальник отступился, перед упрямством старика и больше не показывался.

А вот священника Богданова со временем замели. Заявили, мол, в притворе церкви обнаружился склад оружия. В церковное оружие прихожане не верили и втайне сочувствовали батюшке. Через несколько дней Кадыла отправили в Бийск. И ни слуху, ни духу...

«То, что судьба тебе решила дать.

Нельзя не увеличить, ни отнять».

Безымянный труп «московский жулик» обнаружил в логу... Некогда на этом месте образовалась узкая промоина с глинистым дном. Прошла сильная гроза, перемежающаяся градом, потом другая и промоина переросла в овраг.

Стенки поднимались тем выше, чем глубже проседал грязно-желтый поток дождевых и талых вод. Вскоре со дна оврага забили ключи.

Стылая, отфильтрованная песчаной толщей влага, очистила, облагородила ложе, промыла его до щебня, иссякая лишь изредка в редкое по сухости лето.

Постепенно, шаг за шагом, стены и дно бывшей промоины освоила травянистая зелень, березовая и осиновая молодь.

...Местами трава достигала человеческой груди. Заросли закрывали от взора ручей, огненно обжигали крапивой, которая перемежалась стеблями дикой малины. Через какой-то десяток шагов крутые стенки сменились отлогим склоном, затененным березняком. Здесь раздолье грибному охотнику. Иной год склон усеивает семейками волнушек, сыроежек и подгруздков...

Труп был старый, скорее не труп — скелет, едва прикрытый клочьями полушубка, бридж и кителя. Белье сгнило полностью и не мешало костям проглядывать сквозь дыры...

Пустая случайность вывела коновала к непогребенному праху. Потянувшись за переспелой ягодой на другом берегу ручья, где обычно не ходили, избегая крапивы, он и наткнулся на скелет.

В хорошем хозяйстве ничего не пропадет зря.

Органы заинтересовались костями, найденными ветеринаром. Дело получалось серьезным, так как среди остатков нашли серебряные часы. На задней крышке часов имелась надпись: «...от боевых соратников по Киевскому ЧК». Фамилия владельца отсутствовала, спиленная чем-то острым. Поддающиеся прочтению слова пострадали меньше.

Останки привели к аресту доброй дюжины сельчан. До этого бог миловал. Про то, что где-то кучами выявляли «врагов народа» доносилось глухо и представлялось событием далеким — почти на другом конце, света, а, следовательно, не имеющим отношения к здешним местам. За все годы, помимо Кадыла, забрали только придурковатого деда Холодова. Так того взяли за дело. Не единожды дед дивился: «С чего жизнь такая пошла? Глянешь в газету, а там — одни вредители! Ведь что получается? Сегодня, значит, шабер тебе кумом приходится, а назавтра он, паразит, во враги прописывается? У того же Николашки супротивников было помене, нежели у Советской власти. Так оно выходит?»