На следующий день нам разрешили свидание. Мы виделись через стекло и говорили по телефону. Он был уже обрит и очень этого стеснялся. Я же приободрила его, сказав, что ему это идет. Он был лихорадочно настроен, но пытался утешить меня. Я сказала: "Сергей, не волнуйся, мы подаем кассационную жалобу".

Вскоре после приговора, который оставили в силе, первый секретарь ЦК КПУ Щербицкий сказал на очередном пленуме: "Наконец-то так называемый поэтический кинематограф побежден!"

Это было буквально по свежим следам событий".

23 мая. По поводу Сережи. Отчаянию Лили Юрьевны не было предела. Она в свои восемьдесят три года нашла адвоката, помогала Рузанне писать ходатайства, всех будоражила, чтобы заступились. Тоже очень старый Виктор Шкловский боролся вместе с нею. Однажды в Переделкино Инна привезла его на дачу к Лиле Юрьевне всего-то на соседнюю улицу, но ноги не ходили. Виктор Борисович показал Лиле Юрьевне черновик письма на имя католикоса, которое она ему посоветовала написать. Они вместе кое-что в нем изменили, добавили, и за подписью Шкловского письмо было отправлено.

Письмо осталось без ответа. Все другие попытки хотя бы смягчить приговор а их было немало - ни к чему не привели. И потянулись для Параджанова годы неволи...

1 августа. Понимая, что со сценарием ему не справиться, Ицков мне позвонил и предложил соавторство. Джентльменское соглашение, ибо договор с ним уже заключен. Что делать? Сел и в четыре дня все написал, безо всякого джентльмена, он только подписался. В который раз такое со мной? Хоть бы однажды наоборот...

Худсовет и Главк сценарий прошел благополучно, теперь можно запускаться. Дали прочесть Зыкиной, она ничего вразумительного не сказала, и у меня впечатление, что она прочла его с пятого на десятое. Может быть, это и к лучшему?

5 августа. Вчера сели с Люсей в ее "Волгу" и поехали в сумасшедший дом. На Канатчикову дачу, где ее мама много лет до войны была конюхом, а тетки до сих пор работают санитарками. Зыкина мне все показала, вспоминая: "Вот здесь маманя занималась ликбезом, а я сидела под столом и играла бахромой скатерти". И в клубе сумасшедшего дома она впервые вышла на сцену в детской самодеятельности. Неисповедимы пути!

Потом поехали к домику на окраине, где она родилась. На этом месте теперь склад, и сторожихи с умилением узнали, в каком святом месте они несут караульную службу. Сняли мы эти места, где прошло ее детство.

Машиной правит Зыкина сама, ездит как попало, постовые начинают было свистеть, но, увидев за рулем ее, вытягиваются и радостно отдают честь! "Свисти, свисти", - смеется она, выезжая на красный свет.

25 сентября. После Югославии. Гастроли Зыкиной (с 27 августа по 7 сентября) прошли с настоящим большим успехом. На сцене она не дает себе никакой поблажки - в провинциальном городке на Адриатическом побережье она поет с такой же отдачей, как в Колонном зале, в полный голос, с многочисленными "бисами". Работает в высшей степени профессионально, никаких капризов, полосканий, замираний перед выходом. Иной раз и не взглянет, что за зал, - выходит и поет. В артистической сидит в просторном капоте, нагримированная, платье надевает перед выходом. Часто принимает валокордин. В кулисе стоит Лена, ее камеристка, в руках у нее термос. Зыкина прихлебывает из него чай, когда уходит под аплодисменты за кулисы. Кстати, сколько бы я ни бывал с нею на приемах или обедах, ужинах, я никогда не видел, чтобы она "пила". Так, ерунду какую-нибудь - два глотка сухого вина, полнаперстка коньяку. Да и как же певица может пить? Это одна из басен про нее.

Работать в Югославии нам было трудно - мы вдвоем с Серовым и осветители, и администраторы, и звукооператоры, и ассистенты, и электрики. Грузили и разгружали. Вдвоем проводили съемки, на которых в Москве было бы занято десять человек минимум. Осложнялось все страшной жарой, сжатыми сроками и частыми переездами. Зыкина была к нам внимательна и чем могла - помогала.

У меня на руках начался флебит по возвращении - врач спросил: не поднимал ли я тяжести? Да, много и каждый день.

1 июня. На "Зыкину" я пригласил Аркадия Левитана - оператора старой школы, который снимает скрупулезно, устанавливает кадр долго и тщательно ставит свет. Последнее важно, ибо снимать Зыкину нужно с киносветом, с сетками, с киногримом - лицо трудное.

Решили снять пробы, чтобы выяснить ракурсы, прически, платья и т.д. Об этом просила сама Люся. Арендуем клубную сцену. Приезжаем - бригада, дизели и т.п. Ее нет и нет, телефон не отвечает. Она никогда не отвечает, только звонит сама. Дозваниваюсь до Лены: "Люся заболела, она вам звонила, но вы уже уехали". Гм-м.

Через неделю снова, с ее согласия, назначаем съемку. Платим аренду. Опять все выехали, но меня она схватила у телефона: "Вась, заболела я. Сердце. Не могу подняться". Ну что за наказанье!

Лишь на третий раз сняли. Она получается хорошо, но платья... ее не украшают. Советую надевать темные платья с глубокими вырезами, чтобы удлинить шею, и накидывать цветастые русские платки, которые так ей идут.

- Да, да, я эти платья все выкину, ты их больше не увидишь, сейчас готовлю новые.

Посмотрим.

23 июня. Приехал "Ла Скала". Меня провели на фу-фу, и я пристроился в ложе, где народ стоял, как в метро в часы пик, без всякой надежды пошевелиться до остановки (в данном случае до антракта). Как-то в Дом кино пришла Люся Ильющенко и, увидев, что все места заняты и надо стоять, тут же ушла со словами: "Нет такой картины, которая понравилась бы мне стоя". Я вспомнил это "мо", как только меня стиснули со всех сторон, и решил, что в антракте уйду. Но хотя теснота была такая, что невозможно высвободить руку для аплодисментов, я простоял всю оперу не шелохнувшись.

Это было потрясение. Норму пела Монтсеррат Кабалье - огромная, некрасивая, никак не играющая (ох, эти пресловутые играющие певцы!), но поющая так, как я никогда не слышал. Описать это невозможно. После знаменитой ее арии с хором зал долго орал и неистовствовал. В нашей ложе одна девушка упала в обморок. Мы ее живо оттащили на банкетку в аванложу и оставили там помирать, а она отлежалась и к концу акта снова стояла и слушала. Вот это меломания!

3 ноября. Вернулись со съемок из Горького. Там в конце октября был фестиваль музыки РСФСР, концерты, симпозиумы, приехали Щедрин, Аля Пахмутова. Зыкина должна была петь "Ораторию" Щедрина и остаться на двенадцать концертов, которые мы и должны были снять.

Вечером 25 октября - открытие. Исполняться будет "Оратория", а утром репетиция. Оркестр, хор, солисты и мы со своей чудовищной техникой - все на местах. Нет, конечно, только Зыкиной. Она из Москвы едет машиной и еще не прибыла, хотя уже два часа дня. Репетируют без нее, запаслись дублершей, как при запуске космонавта. Вдруг разнеслась весть, что умерла Е.Фурцева. Передают друг другу шепотом, как государственную тайну, но весь город уже знает.

- Только не говорите Зыкиной, она с нею дружит и от потрясения не сможет петь.

- Во-первых, не дружит, а дружила, а во-вторых - где ж ее взять, Зыкину-то? Уже пятый час, а ее все нет!

Я волнуюсь о съемке, ведь последний раз она пела "Ораторию" четыре года назад... Но Щедрин говорит, что "она баба талантливая и на сцене делает чудеса. Вывезет!"

В полшестого приезжает - красивая и молодая, в норковой шляпе с огромными полями, веселая, уверенная, заказывает обед на всех, кто подвернулся. С нею Котелкин, муж - взгляд мрачный, безумный. Ключи от "Волги" кинула чуть ли не секретарю обкома: "Займитесь профилактикой!"

Перед началом концерта захожу к ней в уборную. Она стоит в коричневом бархатном платье, величественная, как Ермолова на портрете Серова. Но - вся в слезах. Котелкин держит ее за руку, Лена, камеристка, капает валокордин. Она была потрясена не только смертью любимой подруги, но и тем, что накануне парилась с нею в финской бане. Оттуда Фурцева поехала домой, а Людмила Георгиевна села в машину, ехала ночь, день и вот теперь перед выходом на сцену - узнала. Музыканты, томясь целый день ожиданием, ерничали исподтишка: