Как зябко Духу! Тьма черней ворон.

На ходиках, оставшихся в наследство,

Подтягиваю гирю всех времён.

Порхает снег над Русью, над ручьями,

Но слышу крики к ним летящих птиц.

И прямо в душу белыми ростками

Картошка лезет между половиц.

И заболею я ростками теми.

И, блудный сын крестьянского двора,

Я запашу картошку в злую темень —

И грянут всходы солнца и добра!

* * *

Пусть одинок я — так отрадно стало

Глядеть с крыльца, тая в душе любовь:

Втекает тихо крохотное стадо

В деревню с вечереющих лугов.

Следить, как брызжет молоко из вымени,

Когда мычит кормилица во мгле.

И подавлять врагов раскатом имени,

Его гулять пуская по земле…

* * *

Весь изболевшись о родном селе,

Я, как трава под инеем, седею.

И, жалкий смертный, жизнь ношу в себе,

Прав не имея расставаться с нею.

О, золотого заморозка злость!

О, тихое отеческое поле!

И Дух мой скорбно зябнет на приколе,

На лютой стуже меж миров и звёзд.

Но и оттуда, где судьбу мою

Колышет ветер, словно пламя свечки,

Тяну я руки к вечному огню,

Что мечется в последней русской печке…

* * *

Не убивайте, мужики, цыгана —

Пусть он с конём своим, своим ножом

Попляшет в чистом поле утром рано

При всём честном народе неживом.

Цыганке дарит песни он и крали.

Простите вы его средь бела дня:

В стране родимой Кремль уже украли,

А вы цыгана бьёте за коня.

Смотрите: мир крестьянский весь угроблен,

А это вор, поверьте, парень свой.

Не поднимай, мужик, свою оглоблю —

Смотри: кровавой плачу я слезой.

Не бей, родимый! Он и так без кровли

Живёт, скитаясь по полям во мгле.

Я плачу той четвёртой частью крови,

Что мать оставила в наследство мне.

Да, мы — родня! И я пою про осень.

И, колоколом разбудив зарю,

Во мне священник русский молит-просит:

Не убивайте веру в бунт мою!

Не убивайте! Верьте дерзким краскам,

Которым вольный Дух его открыт.

И пусть он скачет на коне крестьянском,

И, может, Кремль на нём освободит!

Летит он, навострив глаза и уши, —

Такого днём с огнём я не сыщу!

Летит он, возрождая наши души, —

И я в два пальца вслед ему свищу!

* * *

Гляжу на крест, на матери могилу,

Уже ни в чьи не веря словеса.

Земля телесную даёт мне силу,

А силу Духа дарят небеса.

В селе семь стариков и пять старушек.

В окно уставлюсь, будто в полынью.

Забейся в угол, смерть моя, и слушай:

По воле звёзд я смерть села пою.

На это скорбное святое пенье,

Иные слух и зренье обретя,

Мне мать моя дала благословенье,

В сияющую вечность уходя.

Прощальное из сердца вырву слово —

И эхом отзовётся высота.

И гаснут лица, чтобы вспыхнуть снова

В колодце, где бессмертная вода.

А смерть моя покашливает сухо.

И на коленях я её молю:

Не тронь, пока последнюю старуху

В моём пустом селе не отпою.

Когда в пространство всею кровью крикну

(Ты этот крик услышишь, смерть моя!),

И горсть земли на гроб последний кину —

Тогда, пожалуй, забирай меня.

И пусть над Русью не погаснет солнце,

И пусть оно своё вершит кольцо,

И пусть среди двенадцати в колодце

Тринадцатое светится лицо…

МОЕМУ КРИТИКУ

Ты песнь мою уничтожаешь с блеском.

В тебе смешались злоба и любовь.

Перо твоё меня копьём библейским

Терзает — из души струится кровь.

О, критик! О, палач! Я корчусь в муках.

Меня пронзает солнце темноты.

И стон. И плач. И в этих жутких звуках,

Видать, находишь наслажденье ты.

И вот стоишь, сверля меня глазами,

Не молнию меча, — молонью.

И ловишь кровь ты жадными губами —

Дымящуюся жарко песнь мою.

О, песня-кровь! Она себя обрушит

Вновь, чтобы обагрить перо-копьё.