В начале апреля мы схоронили нашего учителя Ивана Григорьевича. Под словом "мы" я подразумеваю весь мой родной городок. Почти каждый его житель учился у Ивана Григорьевича. Он отдал школе полвека. И за все эти годы он ни разу не болел. И не бывал на больничной койке. И вдруг внезапный конец. Но разве ждёшь такое, разве готовишься?.. Ещё вчера он ходил на ногах, улыбался тебе и здоровался, а сегодня уже лежит весь в цветах и венках. Но всё равно лицо, как живое. Темноватое, смуглое, с длинноватым, с горбинкой, носом. Недаром школьники его прозвали грачом. И у этой птицы теперь закрылись глаза. А рядом вытягивали нервы, рыдали трубы, и эта приглушённая печальная музыка растекалась вокруг, как дымок. И почему-то мешала. Хотелось постоять молча, задуматься, заглянуть в себя, что-то вспомнить, но музыка всё время отвлекала, куда-то отбрасывала, да и сами музыканты уже провинились. На их щёчках сиял румянец. Не утерпели, значит, где-то уже приложились, точно пришли на праздник. Иван Григорьевич бы им не простил, ни за что не простил бы, ведь он вёл чистую и скромную жизнь. К тому же он многие годы преподавал биологию и всегда возился с птицами и животными и взял от них много привычек. Вот и тогда его провожали не только люди, но и птицы, целые стаи птиц. Они летали над толпой и кричали. Особенно много было грачей. И пока мы шли до кладбища, они кружились над нами и что-то высматривали. Иногда грачи снижались совсем низко-низко, еще бы миг – и они опустились бы на венки. Но в последний момент почему-то раздумывали. Наверно, боялись музыкантов, их больших и блестящих труб.

Со мной рядом был Лёня Шутов, мой школьный товарищ. Он пошёл по стопам Ивана Григорьевича и работал зоотехником в пригородном совхозе. А жил Лёня в посёлке Тарасовка, недалеко от нашего городка. Сельская жизнь ему полюбилась – свежий воздух, рыбалка и речка... В этой Тарасовке он и женился и выстроил недавно коттедж. Об этом доме он тогда и рассказывал, но я плохо слушал. Ведь играла музыка, и многие плакали. А над головами у нас громко галдели грачи. В их криках было столько печали, что снова сжалась душа. Зато Лёня не унывал:

– Понимаешь, дом-то у нас на две половины. Да, да! Как жили дворяне. На одной половине – жена, а на другой – мой кабинет.

– Лёня, потом, потом. На нас все оглядываются... – умолял я его, теребил за рукав, но он как не слышал. Зато глаза призывно блестят:

– А ты ко мне приезжай! Обалдеешь... Мы завели даже лошадок. Я, наверно, подамся в фермеры. Ты одобряешь?

– Потише! Мы ведь за гробом...

Но он как не слышит. Хоть бы голос убавил, да где уж:

– А какая у нас рыбалка! Как на Аляске... Понимаешь, я связал бредешок. Неводок небольшой, метров семь, но весь карась теперь мой...

– Леня, уймись.

– Ну прости, не ругайся. Я ведь соскучился, ясное море. Зову тебя, приглашаю, а ты как неродной... – Он усмехнулся и расстегнул плащ, наверное, стало жарко. А грачи продолжали кричать и кружиться над нами. Мне показалось, что их стало больше. И Лёня тоже заметил:

– Ты погляди – всё небо закрыли. А кричат-то, как плачут...

– Они и так плачут. Ведь своего хоронят.

– Ты что-то сказал? Повтори... – Он засмеялся, и глаза брызнули синим, а кожа на лице зарделась, и я не сдержался:

– Лёня, а ты ведь помолодел. Честное слово...

– Точно, не в бровь, а в глаз. Я ведь Ритку свою догоняю. Представляешь, ей всего двадцать пять. По прежним временам – комсомолка. Вот так, дорогой. Молодая жена, как счастливая лотерея! – Последние слова он выкрикнул как на собрании. А я поморщился от боли – что же он, что же? Ведь впереди начиналось кладбище. Толпа теперь двигалась по широкой тополиной аллее. Музыка уже смолкла, и стало легче дышать. Птицы тоже не кричали, притихли. Они точно выполняли чей-то приказ – не шуметь... Грачи сидели теперь на деревьях целыми семьями. И вид у них был спокойный, правда, немного настороженный. Многие из них чистили клювом пёрышки, другие, самые строгие и сердитые, внимательно разглядывали толпу. Они точно выискивали кого-то, наверно, свою родню. И вдруг Лёня сдавил мне плечо:

– Послушай, ты хотел бы стать птицей? – Он точно услыхал, угадал мои мысли, но я всё равно обиделся. Ведь вокруг такое горе и траур, а у него пустые вопросы. К тому же Иван Григорьевич... Его душа сейчас где-то рядом, конечно же, рядом, а мы её обижаем. Грешно и стыдно...

– А ты мне не ответил? – Лёня снова сдавил мне плечо и рассмеялся. И этот смех меня доконал:

– Вот что! Давай потише!

– А я всё думаю...

– Надо же, нашёлся мыслитель. Но о чём ты?

– Конечно, о птицах. Всё о них, милый мой, о них... Помнишь картину "Грачи прилетели"? Любой школьник её знает. А что? Вот и я сейчас представил. Как хорошо, наверно, иметь два дома, две родины. Сегодня – где-то в Сибири или в наших пенатах, а осень пришла – и в Египет. Поближе к солнышку, к тёплым морям.

– Две родины – многовато. Нам одной её хватит. Лишь бы сохранить её, отстоять...

– Согласен! А я всё равно им завидую, – он показал рукой на грачей. – А какая свобода! Все небо в распоряжении. Летай и царствуй. А разве не так? Ты полюбуйся! – И он вскинул ладонь над головой: – Вон она, госпожа птица. Да ты погляди!

И я поднял глаза: там, высоко над деревьями, кружил в одиночестве грач. Он показался мне очень большим, даже огромным, как коршун. Но это бывает: по весне так преломляется свет. А грач теперь опустился пониже – он что-то высматривал, а может, потерял свою стаю.

– Эх, сюда бы фотоаппарат! – опять восхитился Лёня, но я промолчал. И в этот миг ожили трубы. Музыка хлынула на всех как холодный душ. И мы враз протрезвели, вернулись к жизни. В толпе прекратили все разговоры, только кто-то заплакал... А музыка заиграла громче, и сразу же загалдели грачи, захлопали крыльями, а мне стало тревожно. Лёня тоже втянул голову в плечи и отвернулся. Я теперь не видел его глаз, да и зачем. Думаю, ему стало стыдно за свои разговоры, за свою радость, которая так и ходила в нем, распирала. Я-то понимал его – дома ждала молодая жена. И тем же вечером он к ней собрался. Я уговаривал ночевать, но он замахал руками:

– Не могу, миленький. Ритка моя заволнуется. Да и зачем ночевать. Дело своё мы сделали – человека прибрали к земле. Иван Григорьевич теперь на нас не обидится – воздали все почести. А мне надо ехать – скоро пахать огороды.

– Какие огороды в апреле? Лёнечка, ты что-то напутал.

– А тебе не понять. Ты горожанин, а мы крестьяне. Кстати, когда пожалуешь в гости? Может, в июле... А может, в августе, в сентябре... – Он подмигнул мне: – Но всё равно бражку поставлю заранее. А потом мы её после баньки! – Он покрутил головой, белозубый, счастливый. Не человек – картинка. В длинном финском плаще и в лёгком клетчатом шарфике он походил на какого-то актеёра. Да ещё в придачу синие глаза и гладкие продолговатые щёки. И во всём у него какая-то порывистость, лёгкость. Он не ходил по комнате, а прямо летал. И всё в нём тоже летало, кружилось – даже брови, ресницы, но особенно руки. Они то поднимались, то опускались – чего-то всё время доказывали. И это походило на взмахи крыльев – да, да, походило... И опять мне вспомнилась какая-то птица. Я даже решил поделиться: