– Лёня, ты мне напоминаешь... – Но договорить он не дал.

– Не сердись, миленький, я спешу. Значит, до скорого. Я полетел... – У самой двери он оглянулся, а глаза опять смеются, играют ресницы: – Давай хоть обнимемся, мало ли что.

– Лёня, мы не девицы.

– Ладненько... – И он хлопнул дверью. Но ещё долго в комнате стоял его густой, напористый голос и какой-то особый морозный запах, как будто разрезали свежий арбуз. Кстати, точно так же пахнет берёза перед тем, как выбросить на волю свои первые листочки. Подойдёшь к такому дереву и сразу замрёшь от волнения, а потом обессилеет и куда-то провалится тело, – и ты закроешь глаза. Как хорошо теперь, как легко...

Этот запах плавал по комнате ещё несколько дней, а потом истаял, как не было. Да и сам Лёня понемногу стал забываться. К тому же в то лето я так к нему и не собрался. А в самом начале августа я отправил в Москву свою дочь. И, конечно, переживал, волновался – зачем отправил, ведь время-то нынче – ох, Боже мой. Только и слышно, что кого-то убили, ограбили, а тут девочка отправилась поездом за две тысячи вёрст. Ну пусть не одна поехала, а со своим классом, но всё равно неспокойно и ночами нет сна. Наконец всё закончилось, – Женя вернулась. И когда я встретили её обновлённую, непривычную, жизнь опять засияла. И эта радость продолжалась ещё много дней. А потом и осень пришла, а за ней – и зима. И так год промелькнул, ведь время – вода. Его нельзя взять в ладони, оно прольётся сквозь пальцы и не поймаешь...

И только на следующее лето я собрался в Тарасовку. Но вначале была телеграмма от Лёни: "Ждём двадцатого июля. У Риты именины. Обнимаем". Я повертел в руках телеграмму и сразу собрался. И когда садился в автобус, всё во мне звенело и пело – неужели скоро буду за городом и увижу зелёное поле, свежую травку и речку. А за речкой той – лес, и живые сосны, берёзы!.. Господи-и, как я устал на этом асфальте, как измотал нервишки. И вот наконец-то вырвался! И потому я не ехал – летел на крыльях. Еще час, – и я буду у Лёни!

…Дом был зелёный и какой-то широкий, подсадистый, точно сундук. А возле ворот я увидел Лёню. Он точно бы ждал меня.

– Явился все-таки! – Он кинулся ко мне, и мы обнялись. – Надолго пожаловал? Три дня проживёшь?

– А у гостей, Лёня, не спрашивают. Буду жить, пока не прогоните...

– Правильно, кацо, одобряю. А теперь прахады, гостэм бу-дэшь! – Он засмеялся и потащил меня за рукав в ограду. И в этот миг я увидел женщину. Это было чудо, нет, – лучше чуда! О такой можно грезить ночами, за такую можно и умереть... Она стояла на крыльце, улыбалась. На ней было белое длинное платье, а на шее – голубой шарфик. И эта голубизна что-то напоминала. Наверное, небо, конечно же, небо. Оно так низко опустилось над крышей, что до него можно дотронуться, потрогать. И она подняла вверх руку, потрогала и громко, заливисто засмеялась. Она точно бы кого-то приветствовала, может быть, даже меня... О, Господи! За что мне такое внимание, за что же! А глаза её так и лучились, играли и всё время смотрели только на меня, только на меня одного. О, Господи! Так мать смотрит на своё дитя, так же сестра – на любимого брата...

– А мы вас так ждали! Правда, Лёня? Все глаза проглядели.

– Правда, Ритуля, правда. Ты всегда права у меня, – суетился Лёня возле моей дорожной сумки, а мне стало так хорошо, что я зажмурился. И кругом – сосны, сосны. Чего ждал, то и пришло...

– Значит, вы с Лёней учились? – как-то порывисто спросила Рита и, не дождавшись ответа, протянула мне сверху руку. Она, видно, хотела поднять меня на крыльцо и, странное дело, я подчинился и тоже подал ей руку, и она легко приподняла меня сразу на вторую ступеньку. Теперь я стоял с ней рядом, только лицо мое было чуть пониже, но всё равно я слышал её дыханье. И только одно мешало, смущало меня, я почему-то стеснялся смотреть ей прямо в глаза. Может быть, потому, что у неё были большие ресницы. И они все время метались, летали и почему-то напомнили мне быстрых и юрких стрижей. Так прошла минута, может, поменьше минуты, и она заговорила опять:

– А вы мне не ответили. Значит, вы с Лёней учились?

– Да, да! И даже на одной парте сидели. У нас в классе было восемь мальчишек.

– А где же они теперь? – она хмыкнула и посмотрела в упор. А ресницы всё также метались, стрижи не могли успокоиться.

– Ну, где же они? – она повторила вопрос.

– Иных уж нет, а те далече... – я вздохнул, а она прыснула в ладошку:

– Стишки читаете. Но я, мальчики, в них не секу, – она опять засмеялась. Смех был густой, масляный, как у цыганки. И так же призывно, цыганисто сверкали глаза. Они притягивали к себе, не отпускали.

– Мальчики, а теперь в дом, в дом! Вы что не слышите! Ду-ду – говорю. Поехали! – И она шагнула вперёд, потом оглянулась: – Лёнечка, не отставай. Ты сегодня как подоенный.

– А я жду твоих приказаний, – он виновато кашлянул и повесил голову...

А через минуту мы уже были на веранде, а затем попали в широкий вместительный коридор. Рита вышагивала впереди, как королева. Плечи её слегка покачивались, подавались назад, она как будто не шла, а плыла по волнам. И такие же волны упали на плечи. Это не волосы, а награда. "Цыганка Аза!" – подумал я с восхищением и рассмеялся. Рита оглянулась на мой смех и подарила загадочный взгляд, а Лёня был серьезный, как студент-аспирант. И вот мы уже в большой комнате. Она почти что квадратная и тоже напоминала сундук. Наверное, потому, что была забита до потолка. Даже все стены в коврах, на которых висели какие-то декоративные пистолеты, тарелочки, здесь же жались друг к другу большие и малые портретики в малахитовых рамках. И на полу – тоже большой пушистый ковер, в котором так и тонула нога, а в самом углу томилась книжная полка – стеллаж. Но книг там не было, зато возвышались горки из хрусталя и фарфора, А в середине комнаты – круглый стол, заваленный фруктами и бутылками. И всё это стекло горит, цветёт и слепит глаза. И я не выдержал:

– Роскошно живёте! Пора раскулачивать...

– Значит, понравилось? – Рита оглянулась на меня, и у неё заметались ресницы. – Ладно, ладно, не отвечайте. Я и так вижу, что одобряете. Я ведь цыганка – на расстоянии читаю.

– Цыганка?

– Ты её слушай, ё-мое. Она же у нас артистка. В каждой пьеске играла, когда клуб был. И романсы пела – люди рыдали.

– Лёнечка, закругляйся. А то развёл антимонию. – Она сердито задвигала плечами, и я перевёл разговор на другое:

– А молодёжи здесь много?

– Спросите что-нибудь полегче. Но если честно, десять лет назад было много, а теперь все убежали. И я бы уехала, кабы не он... – Она внимательно посмотрела на мужа, и тот опять стал покашливать. Потом как-то неловко задвигал плечами, точно был тесный пиджак. И я усмехнулся сам про себя – надо же! Как он её боится и прямо смотрит в рот.