Это бывает почти со всеми – в разное время и в разной степени. В какой мере естественный закон перемены сказался в той ограниченной жизненной сфере, которую покинул Мартин, будет правдиво изложено на следующих страницах нашего повествования.

– До чего же эта весна холодная! – хныкал старик Энтони, придвигаясь поближе к огню; наступил вечер, и камин опять затопили. – В мое время она была гораздо теплее!

– Теплее или холоднее, а прожигать платье до дыр все-таки незачем, – заметил любезный сын, отрывая глаза от вчерашней газеты. – Сукно не так-то дешево, коли уж на то пошло.

– Добрый сын! – воскликнул отец, дыша на свои холодные руки и с усилием потирая их одна о другую. – Благоразумный сын! Он никогда не занимался такими пустяками, как наряды. Нет, нет!

– Не знаю, может и занимался бы, если б это не стоило денег, – сказал сын, опять принимаясь за газету.

– Ага! – засмеялся старик. – Вот именно – если бы! А все-таки, до чего же холодно!

– Оставьте огонь в покое! – воскликнул мистер Джонас, останавливая руку почтенного родителя, ухватившуюся за кочергу. – Неужели вы хотите разориться на старости лет, что не бережете добро?

– Теперь я уже не успею, Джонас, – отвечал старик.

– Чего не успеете? – прорычал его наследник.

– Не успею разориться. А жаль, что не успею.

– Всегда был эгоист, каких мало, старый хрыч, – пробормотал Джонас так тихо, чтобы Энтони не слышал, и, взглянув на отца, сердито нахмурился. – И тут верен себе. Ему жалко, что он не успеет разориться, вот как! Еще бы! А что его собственная плоть и кровь разорится, до этого ему дела нет, пускай! Ах ты старый кремень!

После этой почтительной речи он взял в руки чашку, ибо происходило чаепитие, в котором участвовали отец с сыном и Чаффи, а затем, пристально глядя на отца и время от времени останавливаясь, чтобы поднести к губам чайную ложку, продолжал в том же духе:

– Разориться, еще чего! Хорош старик, нашел о чем говорить в такие годы. Разориться захотелось, вот как? Ну, скажу я вам! Не успеет? Да, надеюсь, что нет. Если бы мог, он бы и двести лет прожил, и все ему мало. Знаю я его!

Старик вздохнул; он по-прежнему сидел, съежившись перед огнем. Мистер Джонас погрозил ему чайной ложкой из британского металла и, воспарив ввысь, подверг этот вопрос рассмотрению с самых высоконравственных позиций.

– Если уж припала ему такая охота, – ворчал он, – то почему бы не передать свой капитал при жизни? Купил бы себе ренту подешевле, чтобы жить не зря, а с пользой для себя и других. Так нет же, это ему не подходит; это значит относиться к родному сыну как полагается, а он любит делать все наоборот, только бы лишить сына его прав. Да я бы на его месте, не знал, куда деваться от стыда, рад был бы спрятаться в это самое, как там оно называется.

Быть может, это неопределенное выражение означало могилу, или склеп, или усыпальницу, или кладбище, или мавзолей, или еще какое-нибудь слово, которое не позволяла мистеру Джонасу выговорить его нежная сыновняя любовь. Он не стал развивать эту тему дальше, ибо Чаффи, случайно заметив из своего уголка возле камина, что Энтони, по-видимому, слушает, а Джонас говорит, вдруг воскликнул, словно одержимый:

– Он ваш родной сын, мистер Чезлвит, ваш родной сын!

Чаффи и не подозревал, сколь уместны были эти слова и сколь глубоко могли бы они затронуть душу старика, если бы тот догадывался, какое пожелание готово было сорваться с губ его сына и что было у него на уме. Но голос Чаффи прервал течение мыслей Энтони и вернул его к жизни.

– Да, да, Чаффи, Джонас весь в отца. Только его отец очень состарился, Чаффи, – сказал старик с выражением какого-то странного беспокойства.

– Здорово состарился, – согласился Джонас.

– Нет, нет, нет, – отозвался Чаффи, – нет, мистер Чезлвит, нисколько не состарились, сэр.

– Ну, чем дальше, тем хуже! – воскликнул Джонас в совершенном негодовании. – Честное слово, папаша, с ним сладу нет! Придержите-ка язык, слышите?

– Он говорит, что вы ошибаетесь! – крикнул Энтони старому клерку.

– Что вы, что вы! – был ответ Чаффи. – Кому же и знать, как не мне! Это он ошибается. Он ошибается. Он еще мальчик, вот что он такое. Да и вы, мистер Чезлвит, тоже вроде мальчика. Ха-ха-ха! Вы еще мальчик по сравнению со многими, кого я знал; и против меня вы мальчик; против многих из нас вы мальчик. Не слушайте его!

Произнеся такую удивительную речь, – ибо для Чаффи это был небывалый взрыв красноречия, – бедная дряхлая тень притянула к себе руку хозяина своей дрожащей рукой и придержала ее, словно защищая.

– Я глохну с каждым днем, Чаффи, – сказал Энтони со всей мягкостью, на какую только был способен, или, говоря точнее, без обычной своей черствости.

– Нет, нет, – отозвался Чаффи, – вы не глохнете! Да и что тут такого? Я вот уже двадцать лет как глухой.

– Я и слепну тоже, – сказал старик, качая головой.

– Это хороший знак! – воскликнул Чаффи. – Ха-ха! Лучше быть не может! Вы слишком хорошо видели раньше.

Он похлопал Энтони по руке, как делают, утешая ребенка, и, продев его руку еще дальше под свою, помахал дрожащими пальцами в ту сторону, где сидел Джонас, точно желая отмахнуться от него. Но Энтони сидел все так же молча и неподвижно, и Чаффи мало-помалу выпустил его руку и забился в обычный свой закоулок и только время от времени протягивал пальцы и тихонько трогал сюртук своего старого хозяина, словно желая увериться, что он все еще тут, рядом.

Мистер Джонас был до такой степени поражен всем этим, что только глазел на обоих стариков, пока Чаффи не впал в обычное свое состояние, а Энтони не задремал, и лишь тогда он дал выход своим чувствам, подойдя вплотную к первому из них и приготовившись, как говорится в просторечии, дать ему по затылку.

«У них эта игра ведется, – угрюмо подумал Джонас, – вот уже недели две или три. Я никогда не видел, чтобы папаша так с ним носился, как в последнее время. Вот оно что! Охотитесь за наследством, мистер Чафф? А?»

Но Чаффи так же мало догадывался об этих мыслях Джонаса, как и о близости кулака, любовно нависшего над самым его ухом. Джонас глядел на Чаффи грозным взглядом и, наглядевшись досыта, взял со стола свечу, прошел в застекленную комнатку и достал из кармана связку ключей. Одним из этих ключей он открыл секретный ящик бюро, то и дело оглядываясь, чтобы удостовериться, сидят ли оба старика по-прежнему перед огнем.

– Все по-старому, как следует, – сказал Джонас, придерживая лбом открытую крышку бюро и развертывая какую-то бумагу. – Вот завещание, мистер Чафф. Тридцать фунтов в год на ваше содержание, старина, а все остальное – единственному сыну – моему Джонасу. Незачем вам так уж лезть из кожи, доказывая свою любовь; ровно ничего вы за это не получите. Что это такое?

Это действительно могло испугать: чье-то лицо из-за стеклянной перегородки с любопытством заглянуло внутрь, и не на Джонаса, а на бумагу в его руке. Чьи-то глаза были внимательно устремлены на завещание и оторвались от него, только когда Джонас вскрикнул. Тут они встретились с глазами мистера Джонаса, и оказалось, что они как нельзя более похожи на глаза мистера Пекснифа. Выпустив из рук крышку бюро, упавшую с грохотом, однако же не позабыв запереть его на ключ, Джонас глядел на привидение, весь бледный и едва дыша. Привидение шагнуло вперед, открыло дверь и вошло.

– В чем дело? – воскликнул Джонас, отступая назад. – Кто это? Откуда вы явились? Что вам нужно?

– Что нужно? – откликнулся голос мистера Пекснифа, и сам мистер Пексниф любезно улыбнулся Джонасу. – Нужно, мистер Джонас?

– Что вы тут вынюхиваете и высматриваете? – сердито сказал Джонас. – Для чего это вы ни с того ни с сего являетесь в город и застаете человека врасплох? Неужто человек не может читать… газету у себя в конторе, без того чтоб его не напугали до полусмерти, ворвавшись без предупреждения? Почему вы не постучались в дверь?

– Я стучался, мистер Джонас, – ответил Пексниф, – но никто меня не услышал. Мне любопытно было знать, – мягко прибавил он, кладя руку на плечо Джонасу, – что именно в газете так заинтересовало вас, но стекло слишком мутное и пыльное.