Взвалив на себя кошмарный пехтерь просветительства, он одновременно без устали воевал с упрощенчеством, дешевым популяризаторством, идеологическим схематизмом, минутными интересами, постоянно напоминая о многовековой Руси.

Между прочим, Вадим Валерианович совершенно не фетишизировал истинность, полагая более важным движение к возможной истине.

Не признававший никакой мистики и иррациональности, исследовал явления, не поддающиеся рациональному постижению. Обозревая вселенную фактов, выбирая из них своим уникальным чувством истории самодостаточные комбинации происшествий, невесть как добивался того, что в этих его построениях начинал струиться некий сквозняк истинности... внерациональной в том числе!

Может быть, это и есть в е л и к и й р у с с к и й у ч е н ы й?

Вспоминаются его, извиняюсь, “супротивники”... Б. Сарнов, А. Нуйкин и др. Что положено Юпитеру... Как они не понимали... Куда лезли...

Он — о евразийстве... эти ему — о шовинизме... Тоска-а-а...

Но Вадим Валерианович, как мне чувствуется, тосковал и со “своими”. (Не со всеми, конечно, но все же многовато около него крутилось каких-то темноватых, пришибленных, ряженых а-ля-рюс... Ну, Бог с ними.)

И “элементарные частицы” с некоторого момента перестали его интересовать — не вызывали они новых напряжений, новых радостей: послушание окружающих, победы над нуйкиными... перестали быть страстью, а Кожинов, конечно же, человек больших страстей.

Еще одним веет с большинства портретов: так смотрит очень взрослый на игры детей.

Очень многие из окружавших его “детей” называют себя его учениками, хотя по сути они — школяры. А школяр — это потребитель, паразит. Ученик — коллега.

Школяр отбирает время.

Ученик приносит жизнь.

* * *

5 июля 2000 года, то есть 70-летие В. В. Кожинова, предполагалось отметить в Вологде, куда пригласил юбиляра тамошний губернатор; были намечены два (минимум) вечера в честь Вадима Валериановича*.

Накануне пришло извещение об отмене приглашения... Позорной была бы любая причина, ибо инициатива проведения кожиновских вечеров исходила от вологодской администрации, но как относиться к тому, что Кожинову попросту предпочли одного из бесконечного списка “известных сатириков”, отдав тому “время и место”?!

Вот так русские “отчествовали” своего заступника.

Москва тоже “порадовала”: ни Союз писателей, ни “Наш современник”, ни ИМЛИ, которому Кожинов отдал сорок лет жизни, ни прочая “патриотическая общественность” даже попыток не делали провести юбилейный вечер**. Правда, публикации некоторые, наверное, надо было писать, и они в с е-т а к и появились.

Необходимо сказать, что из Вологды, “столицы русского Севера”, в начале августа опять пришло приглашение, которое вскоре... опять отменили.

О русская благодарность! О русский путь... О русская любовь...

День юбилея В. В. Кожинов встречал в своем доме на Молчановке в кругу, как он сказал, ближайших друзей (мое пребывание среди них мне самому кажется не совсем законным, но мыслимо ли было отказаться от приглашения?)

Вадим Валерианович много говорил и о тех, кто сидел за столом (Ст. Куняев, Ю. Кузнецов, А. Леонардов, Лилечка — так звали в его доме директора музея Михаила Пришвина и др.), и о тех, кто по разным причинам отсутствовал, — предал, как N, покинул мир сей, как Рубцов и Передреев, или просто не оказался в Москве в тот день, как С. Лесневский.

Я слушал и в который раз радовался — как же этот человек любит в с ю свою жизнь: друзей, события, книги, случайные встречи, свое становление***. Он никогда не забывал о былых пристрастиях, не скрывал их не только в приватных разговорах, но и в широких аудиториях; с удовольствием (!) рассказывал, как прежде, чем прийти к пониманию чего-либо, был недостаточно внимателен, был неправ и т. д. — он любил и свои “заблуждения”.

Необычайно многое нашло место в его душе и ничто последующее не вытесняло пережитого.

* * *

Кожинов — современник Илариона, Гостомысла, Дмитрия Донского, Нила Сорского, Сергия Радонежского... Тютчева, Пушкина, Ярослава Мудрого, Н. Тряпкина, П.Чаадаева...

Поэтому с ним п р о с т о р н о.

Чувство простора вошло в книги — как сперва в литературоведческие, так потом в историко-философские.

Восхищаются объемом, масштабностью кожиновского знания (и это в самом деле изумляет), вникают в дотошность аргументации (она действительно обезоруживает), стараются обнаружить “натяжки” (и находят); отмечали научность, пристрастность или беспристрастность... Но никак не могли уловить, почему же кожиновское письмо убеждает даже противников, даже врагов.

П р о с т о р и убеждает, естественный, а не декларируемый. Убеждает неотразимое в с е г д а, родное ему, как мало кому еще. Или, по Передрееву, “вечности медленный ветер...” Не потому ли так любит Вадим Валерианович романс на эти стихи?

Не потому ли именно он назвал нашу студию “прежними”, а по сути в с е г д а ш н и м и словами: о б щ и н а, д р у ж и н a?

Конечно, помню первые приезды к Кожинову — в марте 95-го. Я — слушал, смотрел, вслушивался, всматривался... дурел от “тысячелетнего” перестоя кожиновского табака (не курю же!)... шалел от бескрайней роскоши кожиновских рассказов... шалел от радости... но при этом старался ни в коем разе не “пересидеть” лишних 10—15 минут. Вернувшись домой, тут же, хоть обрывками, записывал необыкновенные мгновения, проведенные с этим долгожданным для меня человеком.

* * *

На подходе к последней круглой дате Вадим Валерианович был словно озадачен неожиданно большим количеством прожитых лет: “Нет, только подумайте! — после пятого июля мне пойдет — страшно сказать! — в о с ь- м o й д е с я т о к лет!” Переживал... по-мальчишески. И фраза его почти обязательная на публике в последние годы: “Я, мягко говоря, уже далеко не молодой человек...” Хотя не могу представить, кто бы считал Кожинова не то что старым (?!), а даже пожилым. Мужчина в хороших годах. “Умение выглядеть” ни при чем. Работать так, как Кожинов, до последнего — буквально! — дня (в больницу взял с собой статью, чтобы в срок дописать ее для какого-то белорусского издания), не по силам абсолютному большинству людей ни в каком “возрасте”.

Первое, о чем я спросил его, когда у меня вроде появилось право на что-то, кроме как слушать: пишет ли он воспоминания о своей жизни? (Кажется, была поздняя осень 95-го). “Нет, — сказал, — не пишу. Не до этого”.

Года за два до печального января, параллельно с изданием книг по истории, начал делать некоторые записи. Кое-что читал в рукописи. А в сентябре 2000-го вдруг: “Знаете, начал писать... но так все разрастается! Дошел до своих 13—14 лет... нет, не успею... Надо закончить еще две-три книги...”

Успел увидеть сигнальный экземпляр своих восьмисотстраничных “Размышлений об Искусстве, Литературе и Истории”.

Собирался написать об истории русских XVI—XIX веков.

В конце 1999 года ему пришла мысль издать антологию русских стихотворений о смерти. Говорил: “Русская поэзия утверждает жизнь даже строками о пределе земного бытия... и, может быть, даже ярче всего она говорит о жизни именно такими стихами...”

17 декабря 2000 года, уже будучи заметно нездоров, Вадим Валерианович вел (вместе с Л. А. Аннинским) вечер, посвященный выходу трехтомной “Антологии русского лиризма. XX век”, которую подготовила и издала наша литературно-музыкальная студия. В своем выступлении В. В. Кожинов, среди прочего, сказал: “Я познакомился с людьми, которых мы сегодня чествуем, почти шесть лет назад. И, честно говоря, не перестаю ими восхищаться. Издать такие великолепные три тома, да еще без так называемого спонсора (терпеть не могу это слово!) — это подвиг. Это чудо. Я вижу в этих книгах, что поэзия здесь совершенно неотрывна от жизни — то есть стихотворения выбирались не по литературным критериям и признакам, как делается во всех других антологиях, а по глубокому жизненному переживанию! Не случайно она названа не “Антология поэзии”, а “Антология русского лиризма”. А что такое лиризм? Это же не обязательно только поэзия, лиризм живет в каждом из нас”. (Архив литературно-музыкальной студии А. Н. Васина. Запись 17 декабря 2000 г.).