Но бывает на этом пути и так, что делаешь все, от тебя зависящее, и даже сверх того, делаешь правильно – а результат нужный в полной мере не получается. Иванов – герой рассказа “Возвращение”, по которому поставлен фильм, – должен будто заново родиться и заново понять себя, свою семью, своих детей. Заново понять мир, чтобы начать новую жизнь. Я бы сказал, что некоторые его чувства заморожены войной. Ему трудно оттаять. Слишком многое для этого надо переосмыслить, а кое-что – и простить.

Начинается все с вокзала маленького европейского города – капитан едет домой. Он – жив, здоров, тяжелые бои и медсанбат – позади, в воспоминаниях. Опасность для жизни наконец отсутствует. Это непривычно моему герою – это такая форма существования, к которой он должен привыкать заново. Но капитан еще не знает, как резко он столкнется с бытом, искореженным войной.

Дома неузнаваемо повзрослели дети. Они – другие, не те, что жили в его воспоминаниях и представлении. Экономно готовит обед шестилетняя дочь. Собранно, по-мужски ведет хозяйство двенадцатилетний сын. Иванов видит совсем не детское детство. Его дети – это люди, уже пережившие свою смерть. Маленькие люди, которые неоднократно умирали здесь, в тылу, от страха за него, от страха за близких. И жена, измученная бесконечностью ожидания, изменила ему – она устала вместе с детьми противостоять жизни, она изнемогла.

Сгоряча капитан бежит от семьи после этого признания жены. Он едет в другой город подавленный, оскорбленный случившимся. И только в поезде начинает понимать, что поднимать семью, смятую войной и полуразрушенную, предстоит только ему.

Режиссер и художник великолепно воссоздали атмосферу тех лет – как в незначительных деталях, так и в масштабных, крупных вещах. Даже выстроен был целиком вокзал, соответствующий тому времени. И там шли съемки. Прекрасно играли непрофессиональные актеры. Юный Вася Кривун и Женя Булакова. У меня была замечательная партнерша – актриса Ирина Купченко, которая внесла много своего, личностного в образ… И все-таки я не могу считать эту картину большой творческой удачей. Хотя, казалось бы, все слагаемые успеха были налицо.

Мне кажется, беда в том, что в кино не найден пока поэтический эквивалент прозрачно-чистой, угловатой прозе Платонова. Совершенно необычная проза требует совершенно необычного кинематографического воплощения. А его еще надо искать – создавать новый кинематографический язык, созвучный художественным мирам Платонова.

Ко многим своим работам у меня непростое отношение. И заниженная самооценка труда меня часто отрезвляет – как в жизни, так и в искусстве.

ЭФФЕКТ  ДВЕНАДЦАТОГО  ПОКОЛЕНИЯ

Демократия принесла в Россию интересный принцип: жизнь человека не должна зависеть ни от политических катаклизмов, ни от смены верхов. Суверенность отдельной личности провозглашается в противовес прежнему духу советского коллективизма, еще более раннему духу русской соборности, духу народной общности как таковой – общности, общинности…

Суверенность суверенностью. Но должна быть и общенациональная, объединяющая людей идея. Скрепляющая общество в монолит. Иначе общество, состоящее из суверенных, отдельных, ни в чем не зависимых друг от друга личностей, просто распадется. А внутренний распад общества есть не что иное, как распад государства в дальнейшем.

Суверенность личности предполагает свободу, предполагает независимость от очень многих вещей. Но как человек России может не зависеть от нашей российской истории? От наших традиций, которые рождены этим климатом, этим временем? Здесь каждый человек несет отблеск земли, на которой он живет. Несет из глубины веков наши общие нравственные начала. Это – мое мнение, я его никому не навязываю.

Сегодня идет тотальное уничтожение нравственных начал, и в этом есть некие закономерности. Знакомясь с высказываниями Серафима Саровского, с работами Чижевского, Вернадского, с последними работами Ильина, я все больше убеждаюсь, что многое уже предначертано на космических скрижалях. А как иначе можно было все предсказать на столетия вперед? Можно относиться к этим вещам как угодно, но согласитесь, что существуют пугающие закономерности, вырастающие из массы странных совпадений.

Но как бы ни были верны любые пророчества, а главное в другом. В том, что человек – существо космическое. И в основу его жизни и мировоззрения изначально заложена любовь. То, что сегодня происходит попытка разрушить внутреннюю гармонию человека, тоже было предопределено и потому – закономерно. И кстати, попытка эта – далеко не первая. Натиск уничтожения нравственных начал в человеке усиливается периодически. Это – вполне естественные процессы безвременья. Идет всеобщее раскрепощение, срывание покровов стыдливости, разрушение этических норм, сдерживающих инстинкты. Вот уже и сексуальные меньшинства не прячутся, а желают иметь свои “права”.

А ведь все это уже было. И во французскую революцию XVIII века. И у нас в семнадцатом году. Познавая прошлое, мы можем не то чтобы безошибочно, но хоть как-то ориентироваться в настоящем. И даже немножко заглядывать в будущее. Конечно, это уже масштабный контекст истории. И простому смертному лучше просто помнить о том, что в галактическом измерении времени человек живет всего три с половиной минуты. Не совершить за это мгновение зла – уже есть благо.

А зло – существует. Оно коварно, искусительно. И, может быть, у русских есть одно, хорошо испытанное оружие против него – стыд. Недаром Достоевский постоянно говорил о красоте, добре и стыде. Стыд – это не только нравственное, не только философское, но еще и социальное понятие. Сегодня уничтожение духовности на земле идет через убиение стыда в каждом отдельном человеке. Так осуществляется уничтожение гармонии в нем, некоего Божественного камертона. Но я все равно оптимистично настроен. Потому что верю в бесконечное милосердие Высшего Разума.

Многострадальная, измученная революциями и реформами Россия… Несмотря на все мрачные пророчества, Россия не раз чудодейственным образом выбиралась, вылетала из черной дыры безверия и разобщенности. И опять, как птица Феникс, будет возрождаться из пепла. И опять встанет. И вера начинает возвращаться, и собирание у нас идет духовное. Но ходят по земле современные иуды, и вновь распинают за это, вбивают ржавые гвозди в ладони, и подносят к губам уксус вместо животворящей воды, и убивают за веру нашу на взлете, как Игоря Талькова. А разве Шукшин не был убит? Все равно ведь – убили: медленно, постепенно… Я уж не говорю про Есенина, про Павла Васильева и других.

Но многое здесь зависит от каждого в отдельности. Чем в большей степени удается человеку сохранить в себе свое первозданное состояние чистоты, тем в большей гармонии он находится с миром. Деревенские жители, например, генетически ощущают, что все живое на свете есть часть тебя самого, а ты – часть природы. И потому нельзя сломать дерево, нельзя плевать в колодец, нельзя выплеснуть помои в реку, даже если это удобней для себя. Сельские люди чужды голой корысти, безнравственной расчет­ливости, беспощадной рациональности. В них преобладает духовное начало. Поэтому они наивны и открыты. Живут, не мудрствуя лукаво. Не случайно же Заславской была создана программа уничтожения русской деревни…

Мне близка эта боль, потому что я сам из деревни. А вот теперь словно оказался между небом и землей. Я и к городу не пристал, у меня здесь постоянное чувство дискомфорта, и от деревни оторвался из-за профессии. Но под старость обязательно туда вернусь – если доживу. А пока с особым удовольствием играю такие роли, в которых есть мужицкая правда. Для меня это колоссаль­ная энергетическая подпитка. Словно я возвращаюсь домой. Словно пробиваю бездушный слой асфальта, разделяющий меня и землю.

Человек гармоничен по своей природе. Потому, несмотря ни на какие вихри враждебные, подспудно всегда стремится к любви, к духовному единению. Его исконная природа сама восстает против ломки его внутреннего мира. И даже в страшные годы самых жестоких репрессий, узаконенного предательства человека человеком в людях сохранялись доброта и жалость. Эти чувства выживали в невероятных условиях, прорастали, усиливались неизбежно по мере их затаптывания. Не зря ведь в деревнях не говорят: я люблю. Говорят: я жалею. И они жалели. Ближних, дальних. Иначе бы мы потеряли в лагерях не двадцать с лишним миллионов, а гораздо больше.