С рассветом обстрел прекратился. Мы выбрались из траншеи, прошли каких-нибудь 15—20 метров и остановились перед сучками, срубленными, как топором, с сосны, стоящей одиноко при дороге.

Это был след тяжелого снаряда. На месте, где он упал, грязь застыла кругами, похожими на замерзшие волны от брошенного в воду камня...

А солдаты корпуса идут вперед и вперед, сокрушая укрепления фашистов. И вот я подхожу к... камню, который меня спас и около которого я вспомнил, что есть еще такой камень там, на Урале, на берегу озера, откуда начался мой путь в пучину войны, где я часто думал о своей судьбе, о жизни человека и бессмертии Вселенной.

...Ночью горел одинокий дом. Огонь был хорошим ориентиром для наводки, но немецкие корабли молчали. Они заговорили, когда солнце было уже высоко, предвещая чудесный день. Взрывами снарядов первого залпа меня отбросило к стене уцелевшего от огня сарая и чем-то сверху ударило по голове. На какое-то время я потерял сознание. Очнувшись, пополз к берегу и наткнулся на этот камень. От взрывов все летело вверх: автомашины, деревья, лафеты и стволы пушек. Осколки резали землю, словно кто-то гигантским топором рубил ее со всего маху. Стоял сплошной гул и треск, все рушилось и валилось. Я лежал за камнем со стороны моря и в синеве горизонта видел вспышки залпов с кораблей. Закончилось так же внезапно, как и началось. Я старался обнять своего спасителя, ощупывая выбоины и острые выступы на противоположной стороне. Они были еще горячи от ударов осколков снарядов. Ни один из них не пробил броню, выкованную самой природой. И вдруг я слышу нарастающий гул голосов, выстрелы, крики: ура-а-а! Это наши ворвались на песчаную косу, немцев сбрасывают в море. Последняя пядь эстонской земли освобождена.   П О Б Е Д А!

Несколько раз повторяю про себя это слово. С ним столько связано воспоминаний. Оно было с нами в окопах, землянках под Великими Луками, Торопцом, на маршах под Невелем, Новосокольниками, Лугой, Нарвой, Тарту, Виртсу и памятных только нам местечках: Сапроново, Орехово, Демидово, Никиткино, Горовец. Это через них и сотни тысяч могильных холмов над погибшими в боях лежал путь к древней башне Таллина “Пик Германа”, над которой воины 354-го полка лейтенант Йоханнес Лумисте и ефрейтор Эльмар Нагельман вместе с русскими бойцами самоходно-артиллерийского полка полковника Сергея Чеснокова водрузили красный флаг...

Великая наша Победа вернула к мирной жизни тысячи деревень, сел и городов, разрушенных, сожженных и опаленных войной. С фронтов возвращались и воины. Навсегда врезалось в память то воскресное утро. От Москвы у каждого из нас был свой путь, но мы, ехавшие в вагоне солдаты и офицеры, решили пройтись по улицам столицы, прошагать по Красной площади, посмотреть Мавзолей и стены Кремля.

Вышли с вокзала, завернули за угол и остановились как по команде. Перед нами стояла небольшая приземистая церковь, возле нее — толпа. Вдруг мы услышали: “Пропустите, пропустите, воины идут!” По живому коридору мы прошли почти до алтаря, и женщина в пестрой косынке сунула мне в руку зажженную свечу.

Мы стояли молча, чуть склонив головы, а когда посмотрели друг на друга, увидели слезы. Да, мы плакали. Священник читал заупокойную молитву по всем убиенным и не вернувшимся с войны.

Не помню, как погасла свеча, как вышел из церкви с крепко зажатым в руке огарком. Короткий, кругленький, он напомнил мне ту свернутую в рулончик полоску глянцевой бумаги, что была в “смертнике”. Вынув мундштучок, я вставил в него огарок.

Теперь уже скоро свершится неизбежное. Заранее наказал положить мне его в карман брюк, а огарочек зажечь в изголовье — пусть догорит.

В памяти моей отчетливо запечатлелся и другой день. Я стою на берегу Волги. Ее я вижу впервые после войны. Там мой дом, к нему — дорога. Да ведь эта дорога всегда была со мной! Какой огненной полоской промелькнула она там, за камнем, на полуострове Сырве! Иду. И чем ближе, тем явственней слышу голос сержанта Нины Келамовой, звучащий тогда под Великими Луками в землянке в морозную, вьюжную новогоднюю ночь наступающего 43-го года:

Иду по знакомой дорожке,

Вдали голубое крыльцо,

Я вижу в знакомом окошке

Твое дорогое лицо...

Тогда я видел перед собой незабываемое, вечно дорогое лицо мамы. Она не дождалась меня... Сколько сынов за время войны остались без матерей! Но больше осталось матерей, которые никогда не увидят своих сыновей.

Мать русского, мать белоруса, мать эстонца, мать украинца, мать казаха, а боль одна — безысходная, неутешная. Я видел Долорес Ибаррури перед памят­ником своему сыну Рубену Руису, погибшему далеко от Испании, на подступах к русскому городу-герою. Сколько мужества и страдания в ее прекрасном лице. Руис умер со словами: “Но пасаран!” — “Они не пройдут!” — как умирали и Казари, Тропихин, Варченко, и Валя Кикс, Миллер, Россе, Ковальчук... Их кровь, как кровь миллионов павших защитников Союза Советских Социалистических Республик, сцементировала землю, о крепость которой разбились немецкие орды. Когда я гляжу на Мамаев курган, то вижу их перед величественным символом Матери-Родины. Они стоят, как стояли на фронте, в едином несгибаемом строю.

георгий Свиридов

*   *   *

Жизнь наполнена сплошным, глубочайшим мраком. Этот мрак — бесконеч­ность, от нерождения до смерти . Короткая, ослепительная вспышка света — жизнь человека. Видя окружающий мрак, густой и непроницаемый, или “пылаю­щую бездну” (Тютчев) (что в сущности одно и то же — неразличаемый хаос), человек (одаренный художественным даром, талантом видеть, слышать и чувствовать) нет, не то...

Художник различает свет, как бы ни был мал иной раз источник, и возглашает этот свет. Чем ни более он стихийно одарен, тем интенсивней он возглашает о том, что видит этот свет, эту вспышку, протуберанец. Пример тому — Великие русские поэты: Горький, Блок, Есенин, Маяковский, видевшие в Революции свет надежды, источник глубоких и благотворных для мира перемен.

Долго ли продолжается такое свечение? Постоянен ли подобный свет мира? На это можно твердо сказать — нет. Такая вспышка, конечно, не есть постоянный, ровный свет. Да и есть ли такой? Может ли он быть вообще, длительный, ровный свет, наверное, есть.

Эпохи, в которые расцветало искусство, наиболее великое: например, Греческая трагедия, Шекспир, были очень короткие. Русское возрождение XIX века было ступенчатым движением с перерывами.

*   *   *

Кино — эрзац искусства, смесь, паразитарный тип искусства .

*   *   *

Функция души — не рационального, то, чем человек менее всего может управлять. Такая простота часто произносится с эпитетом божественная, необъяснимая, удивительная, вдохновенная, вызывающая восхищение. Только такая простота ценна в искусстве. Вымышленная простота, т. е. нарочитый примитивизм, — такая же манерность, как и нарочитая сложность. Ценна простота только вдохновенная, простота — как откровение, озарение. Подобную простоту нельзя сконструировать, она — результат вдохновения, озарения, откровения. Ее трудно анализировать и ей нельзя научить. Подобная божественная простота Глинки, Моцарта, Шопена обычно соединена с душевной глубиной, каковую также нельзя измыслить.

В наше время появляется очень много измышленного искусства.

“Будет поэзия без поэзии, где все будет заключаться в делании, будет мануфактур-поэзия”.

Гете36

Серьезная тема!!

*   *   *

Скоморохи и скоморошество

Стравинский начал служить “русскому” богатому искусству главным образом за границей (сначала русской буржуазии, потом эмигрантству, потом американо-еврейским дельцам и меценатам). А под конец писал “Библейские” (якобы!) сочинения по заказу государства Израиль. Все это не отнимает у него таланта, напротив — его большой талант дорого им и продавался.