Но дело в том, что в очередном советском издании (репринтном!) 1955 года статья “ЖИД” была изъята как оскорбляющая национальное достоинство евреев и во всех последующих выпусках словаря Даля отсутствует. А вот еще в изданиях до 1935 года статья эта имелась, а тем более — в дореволю­ционных, и выглядела так: “Жидъ, жидовинъ, жидюкъ [-юка] м., жидюга об. собир. жидова или жидовщина ж., жидовьё ср. [стар. народное назва­ние еврея. // Презрит. название еврея.] Скупой, скряга, корыстный скупецъ. Еврей, не видал ли ты жида ? — дразнят жидовъ. [ Жидъ, жидъ — свиное ухо , пошлый, вульгарный способ дразнить евреев.]. На всякого мiрянина по семи жидовиновъ. Живи, что братъ, а торгуйся какъ жидъ. Жидъ крещоный, недруг примиреный да волкъ кормленый. Родом дворянинъ, а делами жидовинъ.

Жидовщина или жидовство [ср.] жидовски законъ, бытъ. Жидоморъ м., жидоморка ж. [ жидоморина об. пск, твер.] жидовская душа , корыстный скупецъ [скряга]. Жидовать, жидоморничатъ, жидоморить, жить и поступать жидомором . Жидюкать, -ся , ругать кого-либо жидомъ. Жидовствовать , быть закона этого. Ересь жидовствующих или субботников...”2. Ну и т. д.

Между прочим, аналогичные по семантической и лексической окраске слова “хохол” и “кацап” в “отредактированном” Дале остались.

В нынешних толковых словарях, хотя бы в том же Ожегове, искать слово “жид” бесполезно. И лишь в четырехтомном “Словаре современного русского литературного языка” Академии наук СССР поясняется, что: “ Жид — устар. простореч. Пренебрежительное название еврея. Переносн. Бранное. О скряге, скупце”.

В раннем письме Достоевского к брату Михаилу (1844 год) упоминается об оконченной им драме “Жид Янкель”, каковая, увы, как и другие упоми­наемые в переписке тех лет драматургические опыты писателя вроде “Марии Стюарт” и “Бориса Годунова”, словно в воду канула.

То и дело в ранних статьях Достоевского используются “еврейские” анекдоты. Например, в “Петербургской летописи” (1847) он, набрасывая портрет угодливого человека, льстеца, резюмирует: “И такой человек получает все, что хотелось ему получить, как тот жидок, который молит пана, чтоб он не купил товару, нет! Зачем покупать? — Чтоб пан только взглянул в его узелок, для того хоть, чтоб только поплевать на жидовский товар и уехать бы далее. Жид развертывает, и пан покупает все, что жидку продать захотелось...”3.

В молодости и даже в более поздние годы, уже в зрелости, Достоевский имел привычку в шутку сравнивать кого-нибудь с “жидом”, а бывали случаи, что сравнение такое относил он и к собственной персоне. Конечно, в основном — в частных письмах.

Такое нейтрально-благодушное отношение Достоевского к еврейскому вопросу присуще было ему и до каторги, и долгое время после неё. Более того, когда Достоевский после острога попадает в солдатскую казарму рядовым, он вскоре берёт под своё покровительство затюканного солдатика-еврея Каца, защищает его от насмешек и издевательств. В своих воспоминаниях, которые были опубликованы в сибирской газете “Степной край” в 1896 году, Н. А. Кац писал: “Всей душой я чувствовал, что вечно угрюмый и хмурый рядовой Дос­тоев­ский — бесконечно добрый, удивительно сердечный человек, кото­рого нельзя было не полюбить...”4.

Не касался автор “Мертвого дома” еврейского вопроса и первые годы, когда вернулся к активной творческой деятельности. И, между прочим, сразу надо подчеркнуть, что в художественном творчестве великого писателя-психолога этот самый пресловутый вопрос не ставится во главу угла. Среди его главных героев, как это ни странно, нет евреев. Вспоминается разве что “жидок” Лямшин, портной Капернаумов, да шорник из “Преступления и наказания”, мелкий “бес” в “Бесах” да Исай Фомич Бумштейн в “Записках из Мертвого дома” — “жидок”, который напомнил Достоевскому гоголевского жидка Янкеля (и, очевидно, напомнил также о собственном драматургическом замысле юности) и о котором писатель не мог вспоминать без добродушного смеха. Ещё бы: Исай Фомич всю каторгу потешал своей хитростью, дерзостью, заносчивостью и одновременно ужасной трусливостью. Жилось хитрому “жидку” в остроге лучше многих — “трудился” он там ювелиром и ростовщиком.

И еще в художественных произведениях Достоевского нередко встре­чается слово “жид” и призводные от него (что, повторимся, было естественным для всей русской литературы XIX века), да кое-где можно встретить, так сказать, попутные замечания, реплики в сторону о евреях. Так, в “Преступ­лении и наказании” Свидригайлов за несколько минут до самоубийства встречает пожарного-еврея, на лице которого “виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени”.

Что же касается публицистики, то вплоть до 1870-х годов Достоевский еврейского вопроса в ней практически не касается. Имея собственный журнал “Время”, он всего лишь рассказал однажды (в № 10 за 1861 год) анекдот о жиде, который помогал мужику рубить дрова кряхтением и потом на основании этого заплатил за работу много меньше обещанного. А в № 9 за 1862 год и вовсе посмеялся над страхами газеты “День”, что-де евреям в России предо­став­ляется всё больше прав. В журнале же “Эпоха”, сменившем “Время”, об евреях и жидах и вовсе не было упомянуто Достоевским ни словечка.

И какой резкий перелом произошел с ним позже, когда он возглавил газету-журнал “Гражданин” и начал свой “Дневник писателя”. Уже в 3-м номере редактируемого им “Гражданина”, этого “органа реакционного дворянства” (“Советский энциклопедический словарь”), Достоевский в статье “Нечто личное” поднимает капитальнейший вопрос — о положении простого народа после “перестройки” 1861 года. “Экономическое и нравственное состояние народа по освобождении от крепостного ига — ужасно . Падение нравственности, дешёвка, жиды-кабатчики, воровство и дневной разбой — всё это несомненные факты, и всё растет, растет...”.

А затем, вновь и вновь возвращаясь к этой теме, писатель настойчиво привлекает внимание высших слоев общества, внимание интеллигенции к тому, что он считал величайшим злом времени — народ спаивают, народ развращают. Летом 1873 года случился большой пожар в селе Измайлове под Москвой. Комментируя сообщения газет, Достоевский с негодованием пишет в “Гражданине”:

“Всё пропито и заложено в трактирах и кабаках!..

И это в подмосковном известном селе! Всё исчезало в нашем фантастическом сне: остались лишь кулаки и жиды да всем миром закаба­лившиеся им общесолидарные нищие. Жиды и кулаки, положим, будут платить за них повинности, но уж и стребуют же с них в размере тысячи на сто уплаченное!..”.

Но наиболее полно, развернуто и недвусмысленно свои опасения, свое понимание развития событий в стране и обществе Достоевский изложил в статье “Мечты и грезы”, опубликованной в № 21 “Гражданина” за 1873 год в рамках “Дневника писателя”:

“...Народ закутил и запил (после освобождения. — Н. Н. ) — сначала с радости, а потом по привычке. Есть местности, где на полсотни жителей и кабак . Настоящие, правильные капиталы возникают в стране, не иначе как основываясь на всеобщем трудовом благосостоянии её, иначе могут образоваться лишь капиталы кулаков и жидов. Так и будет, если дело продолжится, если сам народ не опомнится; а интеллигенция не поможет ему. Если не опомнится, то весь, целиком, в самое малое время очутится в руках у всевозможных жидов . Жидки будут пить народную кровь и питаться развратом и унижением народным, но так как они будут платить бюджет, то, стало быть, их же надо будет поддерживать...”. И далее Достоевский, верный себе, своим мечтам и своей наивной вере, восклицает пророчески, что-де народ “найдет в себе охранительную силу, которую всегда находил . Не захочет он сам кабака; захочет труда и порядка, захочет чести, а не кабака!..”. Как видим, прошло уже сто с лишним лет после выхода этой статьи, а пророчество писателя пока не сбывается.