Сэйерс подъехал к парку со скалами Золотые Зубы, три раза в зеркале заднего вида мелькал красный «бронко». Найджел давно не удостаивался такого внимания, стало не по себе: «Даже в скверном расположении духа хочется жить», — усмехнулся Сэйерс, вылез из машины и зашагал по парку.

Он добрел до деревянного прогулочного мостика, дугой вознесенного над липовой аллеей, поднялся, оперся об ограждение; крупные листья почти стофутового дерева касались лица, липы отцвели, веточки с плодами, напоминающими булавки с круглыми головками, источали сладковатый запах; посыпанная желтым песком дорога убегала вперед, к игровым павильонам; по желтой полосе аллеи в одиночестве медленно шла женщина под лиловым зонтом. Лиловое пятнышко неспешно перемещалось по желтизне песка, и Сэйерс неотступно следил за ним, пока лиловый зонт не скрылся из виду.

Лиловый — любимый цвет Эвелин, и даже любовь к цвету передалась дочери; каждый раз, когда Сэйерс навещал больную, среди прочих вещей непременно находились лиловый шелковый шарф, или блузка, или юбка, или пиджак, которые дочь перебирала, улыбаясь робко, как богомольная старушка, улыбалась, стараясь избегать взгляда отца, и вела себя так, будто вскоре все эти вещи ей пригодятся.

В день, когда на остров налетел ураган, Эвелин вышла из своего вагончика в лиловом купальнике. Найджел по-прежнему жил в вагоне с напарником, хотя все знали об их отношениях с Эвелин. Остров лежал неподалеку от экватора, и считалось, что ураганы здесь редкие гости. Кончилось лето, никто не подозревал, что массы сумасшедшего воздуха уже устремились с востока на запад, чтобы потом, отвернув от экватора на юг, пронестись над их островом.

Как назло Сидней побывал у них всего за день до урагана: дела на станции шли полным ходом, он забрал с собой кипу бумаг, в которых мало что смыслил, прозагорал под белой панамой положенное время и улетел, не сомневаясь, что вверенные ему люди в полной безопасности.

Первый же порыв ветра перевернул стойку с приемопередатчиком и расплющил аппаратуру о камни, не пощадив и резервные блоки, потом началось остальное. Сэйерс сразу сообразил, что, если пробирки разобьются, каждый из них всю жизнь проживет в страхе. Он первым бросился к боксам, но ураган уже вышвыривал из воды волны, сметающие все на своем пути. Найджел видел троих мужчин, устремившихся к центру острова, Эвелин застыла на полпути между Сэйерсом и мужчинами, не решаясь на выбор; ураган забавлялся, переворачивая вагоны вверх колесами, перетирая в труху все, чем они так гордились на станции. Сэйерс жалел, что не успел выпустить птиц из клеток, на воле они спаслись бы, пусть не все: заключенные же, они бились о деревяшки, о проволоку, а бешеные порывы ветра колотили клетки о камни.

Сэйерс не успел добежать до пробирок, его швырнуло, перебросило через кусты, и боль в голове сразу отключила грохот вокруг, окунув Сэйерса в теплую и влажную тишину; когда он очнулся, худшее миновало; Эвелин в изодранном в клочья лиловом купальнике, с такими же лиловыми подтеками на плечах и лице сидела на корточках и в ужасе рассматривала кровавое месиво в перьях, растекающееся по стенкам разбитых клеток.

В октябре 1962 года подписали контракт с институтом. Военная экзотика расцветала пышным цветом: влияние на интеллект с помощью наркотиков, дельфины в роли живых торпед, биологическое оружие, борьба с одними видами жизни при помощи других… Сумрачное время маниакальных фантазий, когда даже чайке готовили роковое применение…

Тихоокеанская программа включала несколько проектов, в том числе операцию «Старбрайт». Операция представляла ежемесячные пятнадцатидневные плавания военных кораблей на площади более пятидесяти тысяч квадратных миль; наблюдая океан и атоллы, регистрируя всех замеченных животных с восхода до заката, лерсонал института должен был следить за поведением птиц, их видами, числом, за каждым их перемещением. Один из таких кораблей через семь дней после урагана подобрал пострадавших и эвакуировал станцию Сэйерса…

На палубе Сэйерс увидел стойку для охотничьих ружей двенадцатого калибра. Зачем? Для отстрела птиц. Их уничтожали с вертолетов или из шлюпок, непременно сохраняя паразитов и все, что находилось в птичьих желудках.

Капитан корабля, расспрашивая Сэйерса, съязвил, что их станция пострадала, если можно так выразиться, понапрасну, да и вообще не слишком себя оправдала. Почему? На острове Санд и атолле Джонстон, которые естественно облюбованы множеством птиц, где они размножаются и отдыхают в семистах милях от Гавайев, биологические исследования продвинулись дальше.

Сэйерс молчал. Эвелин лежала в корабельном лазарете. Мужчины станции — Чуди, скрипач и третий — не слишком пострадали.

Капитан как бы между прочим спросил Сэйерса: «Все стекло побилось?» — «Все». — «А что там у вас водилось?» — «Разное», — ответил Сэйерс не потому, что Сидней не раз предлагал ему не трепать лишнего, а от усталости и тревоги за Эвелин.

На корабле было скучно, раздражала болтанка, слишком громко переговаривались моряки; Сэйерс обошел все помещения, облазил все закоулки, поднимаясь по крутым трапам и опускаясь в глубокие трюмы; привычнее всего он чувствовал себя в лаборатории — здесь не позже чем через двадцать минут после поимки, у птиц брали кровь, которую помещали в пробирки, замораживали и отправляли в бактериологический центр. Сэйерс ощупывал пробирки, стоящие рядами в штативах, и думал о том, что точно такие же погребены на острове в песке, под корнями мангровых зарослей, в туманных лесах и центре острова — повсюду.

Непоправимое произошло.

Сэйерс знал это, знали и другие. Но на корабле, да и потом, когда Сэйерс попал на континент, непосвященное большинство ничего не подозревало, а сведущее меньшинство умело держать язык за зубами.

Сиднея на корабль доставил вертолет. Сэйерс стоял на палубе и наблюдал, как винтокрылая машина зависла над жирным оранжевым кругом — оранжевый цвет менее всего искажает истинные размеры — и опустилась точно в его середине. Сидней выпрыгнул легко, сразу отыскал глазами Сэйерса, отвел его в сторону и, обмахиваясь по привычке белой панамой — не жарко, и мелькание панамы свидетельствовало лишь о том, что Сидней нервничает, — принялся увещевать Сэйерса, пытаясь внушить, что не произошло ничего особенного.

Сэйерс слушал, не перебивая, а в конце заметил:

— Зачем вы всегда таскаете панаму?

— Не понял! — раздражение в голосе Сиднею не удалось скрыть.

— Я сильно ударился головой во время урагана, — Найджел смотрел в глаза Сиднею.

— И что? — вначале не сообразил тот, через мгновение его губы зазмеились пониманием: — Вы хотите сказать, что повредили голову и теперь от вас можно ожидать чего угодно?

— Именно! — Сэйерс развернулся и побрел с кормы. Сидней нагнал его, до боли сжал предплечье и прямо в ухо взбунтовавшемуся, загоняя теплый воздух с частичками слюны, тихо, успев бросить опасливый взгляд по сторонам, выдавил:

— Не дурите, Сэйерс. Это не игрушки.

Найджел не ответил и тогда, боясь, что пора безраздельного влияния на Сэйерса подходит к концу, Сидней прибег к запрещенному:

— Сэйерс, Эвелин до сих пор в лазарете… там военные врачи… это наши люди… Вы поняли?

Сэйерс понял это еще до того, как Сидней успел договорить. Стало дурно от беспомощности и злобы, голова закружилась от ненависти. Сидней читал в глазах Сэйерса, Сидней, умел терпеливо ждать. Через минуту, поняв, что кризис миновал, он примирительно тронул руку Сэйерса и заметил буднично, даже дружески:

— Вот так-то лучше. Я понимаю, Найджел, вы здорово потрепали нервы во время урагана… опасность… я все понимаю…

Сэйерс хотел повернуться и уйти. «Эвелин, что с тобой?» — впервые в жизни Сэйерс пережил страх не за себя, а за другого, оказывается, еще более сильный, чем все страхи, которые он знавал до этого.

— Я устал немножко, — покорность Сэйерса доставила Сиднею наслаждение, — извините Сид, — намеренно избегая смотреть ему в глаза, Сэйерс направился в свою каюту.