— Давайте мы у вас их купим, — сказал Иван Петрович. — Нам уже выдали деньги.

— И вы не знаете, куда их девать? — Тамара снова засмеялась. — Поберегите. Позже, когда хорошо познакомимся, я подскажу вам, на что их можно с пользой истратить. А с сигаретами потом разберемся. Договорились? Могу же я оказать соотечественникам маленькую услугу!

Андрей был разочарован: белогвардейская женщина не проявляла и малейшего интереса к Эндрю Флейму. Похоже, она даже не подозревала, кого везет в своей задрипанной машине. И вместо того чтобы выуживать сведения и запутывать в сети, без умолку говорила сама.

— Сперва на стенку готова была лезть. Жарко, дико все… Правда, мы не сразу сюда приехали — из-за политического положения. Долго мыкались по третьим странам, перебивались случайными заработками, а потом была объявлена всеобщая амнистия, и Жора решил вернуться Жора — мой муж, я его так зову… Но амнистия амнистией, а московский диплом признавать отказались, целую комиссию ему пришлось пройти, унизительная процедура. Ну да ладно… После разбогатели немного, нет — лучше сказать, разжились, обустроились, обзавелись хозяйством. И опять не слава богу: прошлой осенью уволили Жору из департамента, никак не могут простить, что учился в Союзе. Удивляюсь, когда читаю московские газеты: все в них пишут, что мы здесь страшно демократические, пробы негде ставить…

— Ну, на это, наверно, есть какие-то высшие соображения… — неуверенно возразил отец.

— А наши с вами, значит, низшие? — быстро, как кошка лапкой, царапнула вопросом белогвардейка.

Отец ничего не ответил.

Миновали последние кварталы многоэтажного города, проскочили под насыпью, и в окно повеяло тонким ароматом. Иван Петрович зашевелился, потянул носом.

— Что это так пахнет? — спросил он.

— Апельсиновые рощи цветут, — безразлично ответила Тамара. Пикапчик мчался, бренча, по рыжему шоссе, и в кабине плескался душистый ветер. На кочковатом лугу, повернувшись мордой к дороге, стояла корова, обыкновенная красная буренка, она растопырила ноги, рога и уши с таким ошалелым видом, как будто ее только что сбросили с парашютом.

Всё прошло как нельзя более гладко. Желто-синий блок «555» открыл сердца работников аэропорта. Десять оборванцев вынесли тяжелый ящик на руках и легко, как мешок с травой, забросили его в кузов пикапа. Тамара не позволила Тюриным даже подержать брезентовый полог "Субару".

— Пожалуйста, не надо, — сказала она с какой-то непонятной враждебностью.

Вся операция «Смоленск» заняла в аэропорту не более пятнадцати минут, и Андрей так и не успел взглянуть на меднотрубную карту на дальней стене главного зала.

— Ну вот, а ты говорил: «Провокация», — добродушно сказал отец когда Тамара, доставив их к подножию «Саншайна» и помахав обезьяньей лапкой, укатила.

— А никакой провокации и быть не могло, — возразил Андрей. — Просто гражданочка поняла, что здесь ей ничего не обломится. А то, что она работает на три разведки, я тебе гарантирую.

— Не знаю, не знаю, — сказал отец. — Хороший человек, и говорит от души.

Собственно, Андрей и сам не думал, что старушка работает на три разведки, но так уж сказалось, и теперь стыдно было отступать.

— И все равно картоночку лучше выбросить, — упрямо сказал он отцу.

Отец послушно достал из нагрудного кармана визитную карточку Тамары, скомкал ее и бросил в угол, где наметена была куча мусора.

— Ни фига себе конспиратор! — Андрей посмотрел на отца, покачал головой и, подобрав карточку, развернул ее, посмотрел.

Там было написано: "Миссис Тамара Маймон Уиллз, Белависта-хауз. Сикст майл" — и обозначены два телефона. "Звонить вы мне вряд ли станете, — сказала в аэропорту Тамара, — это чистая формальность".

— Представляю, как мать обрадуется, — проговорил Иван Петрович, вкантовывая ящик в лифт.

Мама Люда и в самом деле обрадовалась, даже затанцевала.

— Привезли, золотые мои мужички, умнички вы мои! Как же это вам удалось? Ладно, ладно, после расскажете. Все расскажете, по минуткам, уж мы с Настенькой будем слушать вас, как я не знаю кого! Давайте распакуем скорее, пока этого хрумзеля нет, надо проверить, не растрясли ли в дороге. Он со службы явится, а холодильник уже горит.

Втроем затащили ящик на кухню, распороли швы, сняли холстину, разрезали ножом картон, открыли дверцу «Смоленска» — все цело внутри, поленья колбасы вроде даже еще прохладные.

— А говорит, пошлину надо платить в десятикратном размере! — язвительно сказала Людмила Павловна, обернувшись в сторону хозяйских дверей, — Сам плати, хрумзель! Ну, включайте скорее.

— А компрессор освободить? — спросил Андрей. — Об этом ты, конечно, не подумала? "Включайте, включайте…" Включалка нашлась.

Ему приятно было, что они с отцом выполнили-таки свою мужскую работу, поэтому он говорил с матерью ворчливо, но снисходительно. И она поняла это и растрогалась: поднялась на цыпочки и погладила Андрея по голове. Он и это ей простил, такое в его душе наступило затишье.

Наконец все было готово. Отец воткнул вилку в свободную розетку, лампочка внутри зажглась, но урчания не последовало. Минуту все молча ждали, потом Андрея осенило, он протянул руку и поставил вертушку на «норму». И тут же зарокотал мотор.

— Ур-ра! — закричали все, включая Настасью.

"Смоленск" придавал всему происходящему с ними какую-то основательность. Рядом с большим, как троллейбус, рефрижератором «хрумзеля» (мама Люда была мастерица на такие словечки) он выглядел, как ишачок рядом с битюгом. Но зато сиял новизной, тот, матвеевский, был даже не белого, а какого-то бетонного цвета. Правда, работал молча, а наш урчал.

Заполненный «Смоленск» приобрел совсем домашний вид. Любуясь своим маленьким хозяйством, Тюрины столпились вокруг. Самое время было произносить речи.

— Как русская печка, — заметил Иван Петрович, не подобрав, должно быть, у князя Щербатова ничего подходящего. — Только наоборот.

— Это — наша жизнь, — торжественно сказала Людмила Павловна, — без этого мы бы просто пропали. Вы с папкой молодцы, вам медали надо вручить…

— За взятие "Смоленска"! — сострил Андрей, и все рассмеялись так дружно, что он покраснел от удовольствия.

А Настя еще несколько раз повторила: "За взятие "Смоленска"!" И не в силах придумать что-нибудь столь же остроумное, но, ощущая неудержимое желание растянуть, продлить момент всеобщего веселья, стала говорить разные глупости.

— Теперь еще мяса достать бы — и заживем, — мечтательно проговорила Людмила Павловна. — Я вам и нажарю, и напарю, можно даже не здесь, чтоб хозяина не нервировать, можно и в нашей ванной, там кафельный пол, и розетки имеются.

— Ох, ох! — подзадорил ее Иван Петрович. — А размечталась-то, расхвасталась, стряпуха Яниха!

— А что? — довольно смеясь, отвечала мама Люда. — Зелень кое-какую имеем: щавелек, редиска. Картошки и хлеба, правда, нет, но ничего, проживем. Ведь где-то люди хлеб берут, я в офисе видела у одной белый хлеб, настоящий.

— Там своя пекарня, — сказал отец.

— А мы что, чужие? Пойду к самому советнику, раз вы говорите, что он такой хороший. Не может он отказать матери двоих детей. — Она вздохнула от избытка чувств. — Ну, ладно, все это пустое. Рассказывайте, как доехали, как получили, как обратно везли, все по порядку.

И в это время в замок входной двери вставили ключ. Все притихли. Андрей поежился от неприятного предчувствия. Ох, не стоила так бурно радоваться, даром это никогда не проходит…

Вошел Матвеев, темный и хмурый, непривычно парадный, в белой рубашке при галстуке, в брюках полной длины, с желтым тощим портфелем в руке.

— Добрый день! — приветливо сказала Людмила. — Со службы уже?

Матвеев что-то пробурчал и, глядя под ноги, прошел к себе. Людмила и Иван Петрович молча переглянулись.

— Уйдемте, ребятки, — шепотом сказала мама Люда. — Не будем мозолить глаза.

Они ушли в свою комнату, сели на кровати друг напротив друга, как в поезде…