Но так или иначе, а основной вопрос, который задают себе современные люди при виде бритых монашеских голов – это вопрос «зачем?» Действительно, в век гуманизма, всеобщего образования, космических технологий и повсеместного превосходства науки над религией – зачем отшельничество? Как глупо запираться в тесных стенах монастыря, ограничивать себя в развлечениях, лишать себя радости любящих жен и подрастающих детей, нового автомобиля, блестящей карьеры, Интернета, кабельного телевидения, отпуска на курорте и Нобелевской премии! А в большинстве монастырей еще и запрещено употребление алкоголя и мяса! Жизнь без пива и девчонок?! Потратить лучшие годы на сидение со скрещенными ногами, распевание малопонятных санскритских текстов, подметание собственной кельи и заумные размышления буддийской метафизики?

Корень монашества заключен в глубокой мудрости, мудрости столь тонкой и неуловимой, что понять ее простым людям почти невозможно, как ребенку порой невозможно объяснить, почему нельзя дергать кошку за хвост или объедаться шоколадом – и то, и другое занятие приятное и веселое, так зачем же думать о последствиях? Наверное, многие монахи подобны человеку, который объелся деликатесами до отравления – для него пост является большой радостью, это лекарство, выводящее токсины из организма. Монастыри – это просто больницы для уставших душой, прибежища для отвоевавшихся, родной дом для выросших из коротких штанишек вечного соревнования за место под солнцем. По сравнению с городскими жителями монахи выглядят очень расслабленными, их лица не оскорблены печатью гордости или страха. Они словно хозяева в своем доме, в то время как многие так называемые «нормальные» люди похожи на непрошенных гостей в этом мире, которые заблудились в бесконечных коридорах судьбы и боятся, что их вот-вот попросят вон. Нет, я не пропагандист монашества, просветленные люди есть и в миру – даже Будда говорил об этом – просто их трудно увидеть на фоне всеобщего безобразия. Хочется верить, что многочисленные искусные практики очищения ума, ранее доступные только монахам, в нашу эпоху действительно получат широкое распространение, также как умение писать и читать когда-то, и оздоровят общество. Во всяком случае, ради такой идеи стоит работать.

Мы подарили Ши Яншаню сувенирный туесок из бересты и русские расписные ложки – в Китае подарки из дерева ценятся, ведь своего леса маловато. Время было далеко за десять и поэтому мы не стали более утомлять старого монаха своими расспросами, попрощались традиционно – поклоном, а не за руку – и вышли в ночь. В густой темноте пробираясь мимо залов Шаолиня, вдыхали особый аромат монастыря – немного благовоний, остывающего камня, старого дерева и свежей листвы – и думали каждый о своем. И хотя фонарей в Шаолине практически нет, бессменная луна светила нам всю дорогу мягким серебряным светом, неназойливо указывая путь.

Неделя в Шаолине подходит к концу, остается еще несколько дней. Видеокассеты заполнены почти до конца, бритье холодной водой и обливание из плошки в темной ванной стали привычкой, в храм заходим почти как домой (сильно сказано, конечно, но вахтеры уже не останавливают), местный климат и китайская диета (обилие овощей и фруктов плюс полстакана красного перца ежедневно) делают движения более легкими, а суставы гибкими. Россия представляется как далекая, диковатая страна, напоенная жирными котлетами, беломором, мрачноватыми комбайнерами, конкретными братками и бескрайними серо-зелеными полями… Нет-нет, лучше так: как далекая таежно-предзакатная даль, заполненная родными уютными девятиэтажками с горячим душем, стройными длинноногими блондинками на голубых мерцающих экранах, кондитерскими и бескрайними, бескрайними, бескрайними серо-зелеными полями…

Со временем начинаем понимать, что фактически сейчас существует два Шаолиня, каждый из которых живет своей отдельной жизнью, как две стороны монетки, как Инь и Ян. Первый – Шаолинь официальный, доступный туристам, журналистам и фотографам. В этом Шаолине преобладают молодые монахи, честолюбивые и гордые, монахи лишь номинально, скорее – спортсмены. Этот Шаолинь полон экзотики, красивых, заново отреставрированных залов с позолотой статуй и красным бархатом алтарей, полон показательных выступлений с хореографически грамотно поставленным ушу. Это платное обучение, зарубежные семинары, глянцевые обложки журналов, это политика и бизнес. Этот Шаолинь всегда открыт посторонним – были бы деньги.

Второй Шаолинь в тени. Его непросто увидеть, еще труднее туда попасть. Это то, что осталось от прежнего, древнего Шаолиня, его суть и основа. Это старые монахи, еще помнящие времена культурной революции, это буддийские службы дважды в день – в пять утра и в пять вечера, это традиционная техника кунфу – внешне не слишком впечатляющая, но зато тесно связанная с медитацией и буддийскими принципами. В этом монастыре нет места карьере и наживе, здесь учат смотреть внутрь себя, а не гоняться за множеством вещей. В этом монастыре, как ни странно, не так много романтики и экзотики – много кропотливой работы и терпения, зачастую без известности и признания.

Порой на тренировке у нас возникает чувство отчаяния – кажется невозможным правильно сесть в ту или иную стойку, кажется, что одной жизни не хватит для овладения очередным хитроумным приемом, что никогда нам не достичь легендарного мастерства великих учителей прошлого, что умели стоять на одном пальце, взглядом разрывали яблоко, в одиночку справлялись с толпой вооруженных противников… В такие минуты мы вспоминаем старого Ши Ян Шаня – ведь он совсем не тренировал кунфу, не убивал тигра ударом кулака, не выдерживал, как знаменитый кореец Ояма, по двести боев подряд… Нет, он просто каждое утро встает на службу, а днем отбивает в чашу поклоны туристов. Однако в его глазах мы видим недоступное нам пока спокойствие, он счастлив в своей нехитрой жизни, он что-то понял такое, что мы в спешке упустили…

Несколько стоп-кадров:

В очередной раз поднимаемся на гору Дамо. Проходя мимо жилища первого патриарха, натыкаемся на ветхий шалаш-хижинку, собранный из бамбука и сухих прутьев. Печка-буржуйка, пара самодельных табуреток, какое-то белье на веревке. Дедушка и бабушка, лет по семьдесят, худые и седые. У нас бы их назвали бичами, здесь они – крестьяне, возможно, немного подзарабатывающие на туристах. Здороваемся. Улыбаются в три зуба, машут в ответ. А зимой-то как?

На одной из тропинок вбиты в землю два высоких и толстых кола, между ними натянута веревка. Девчонка лет пятнадцати ходит по ней взад-вперед, умело балансируя без всякого шеста. Внизу пацан помладше, наверное, брат. Денег за цирк не просят – сами тренируются. Ладно, удачи!

Кладбище шаолиньских монахов – аллея пагод в индийском стиле, на каждой каменная табличка, где с непостижимым мастерством вырезаны каллиграфически иероглифы – иногда краткая биография, иногда просто стихи, иногда кусочек сутры. Тихо, кипарисы недвижимы и вечнозелены. Заметив в проходе бабульку в грязно-серых брюках и футболке, автоматически навожу камеру на нее. Неловкая пауза в несколько секунд, затем она сердито разворачивается и уходит. Как-то нехорошо получается, чувствую себя папарацци.

В магазинчике за центральными воротами выбираем оружие. Хозяин с хозяйкой нас уже знают, поэтому спокойно беседуют о своем, предоставив нам полную свободу выбора. Но стоп-кадр в другом: на полу перед прилавком, в пыли и обрывках обеточной бумаги валяется карапуз лет трех в состоянии острой истерии и недовольства жизнью. Пацан орет благим матом, корчится, стучит кулаками по полу и размазывет сопли и слюни по чумазому лицу чумазыми же руками. Родители продолжают непринужденно беседовать, позволяя Мировому пространству поглощать килоджоули беспорядочной энергии расколбашенного соплемера. А может, так и надо?