— Все устроил, Письменный, все! — быстро сказал приехавший, очевидно, в эту минуту не желая распространяться.

— И кыргыз слухат? — не унимался тот, принимая уздечку.

— Ну, конечно! Как же ему не согласиться? — на ходу сказал командир и торопливо скрылся за дверью.

Войдя в комнату, он быстро разделся, вынул из дорожной сумки пачку газет и писем и сел к столу. Пересмотрев бегло всю пачку, он остановился на большом сером пакете и тотчас вскрыл его.

Минуту спустя, озабоченность стаяла с его лица, от глаз и губ брызнули лучи удовлетворения.

Это было лицо, высушенное знойными ветрами пустыни; каждый мускул, каждый желвак дрожал тут же под кожей, отчего лицо казалось мужественным и выразительным.

В письме он прочел:

Прочитав письмо и перевод, Андрей Кравков вынул карту и в сотый раз долго изучал голубого аральского краба с его двумя мощными щупальцами, которые, пронизав горячую страну, шевелились где-то под «Крышей Света»[21]). Потом он достал несколько книг и, заглядывая в полученный перевод, что-то разыскивал в них и иногда делал выписки.

Краском Андрей Кравков был человеком горячей хватки. Раз наметив, себе цель, он загорался пафосом преодоления. Его душевные и физические силы тогда собирались в один фокус, и в просторах жизни всегда оставляли за собой четкую струю.

Военная судьба лет пять бросала его по Туркестану. Не раз он пересекал пустыню, пробирался по алайским ущельям до английских ворот у Гульчи, спускался по голубым щупальцам до Арала, рыскал по тугаям[22]) — и всюду он видел, как от гор до моря великая древняя страна жаждет… Жаждет издавна, жаждет сухими песками, обреченным трудом, смертью городов. Кравков видел, с каким отчаянным упорством человеку даются короткие километры жизни около рек. Колеся по краю, он нашел даже целую страну, съеденную песками. Пораженный этой древней тайной пустыни, он начал копаться в песках, книгах и памяти людей. Постепенно эти три пути сходились к одной точке. И тогда в голове Андрея Кравкова родился гигантский план.

— Входи, входи, голубчик! — час спустя приветливо говорил Кравков, кончая второе письмо.

Володя Беликов замялся у двери.

— Не мешаю вам, Андрей Михайлович? Здравствуйте! — сказал он.

— Здравствуй, Володя! Проходи. Я… вот… сейчас кончу, — не отрываясь от письма, говорил Кравков.

— А я словно чувствовал, что вы приехали, — дай, думаю, зайду, — сказал Беликов, неловко садясь против стола.

— Ну, вот и хорошо… — рассеянно поддакивал Кравков. — Ну, вот и хорошо…

— Я все эти дни думало вас, Андрей Михайлович. Удивительный вы человек! — после небольшой паузы добавил Беликов, восхищенно глядя на Кравкова.

— Да что ты? И почему же ты так решил? — спросил Кравков, на минуту подняв голову и; добродушно лучась на собеседника.

— Да как же! — немножечко смущаясь, с жаром сказал тот. Ведь вот возьмите хоть это дело с плотиной. Подойдет к нему один, подойдет другой — незаметно. А взялись вы — и всем вокруг стало как-то горячо и неспокойно. Мысли, чаяния, люди, как бумажки и листья на ветру, так и потянулись за вами. Вот послушайте дехкан…

— Не за мной, Володя, а за новой жизнью, — перебил его Кравков. — За янги турмыш, мой милый! А я только домогатель ее. Вот посмотри-ка, что мне прислали из Монгольской Академии, — прибавил он, передавая Беликову перевод грамоты.

Володя Беликов учился в институте сельского хозяйства и мелиорации и приехал из Саратова на практику по мелиоративному делу. Тут, между Зеравшаном и Аму-дарьей, он и столкнулся с Андреем Кравковым. Столкнулся и зажегся об его кипучие мысли и творческие замыслы.

— Ну, вот и кончил! — сказал, наконец, Кравков, принимаясь запечатывать конверты. И, взглянув на пытливо склонившуюся голову юноши, спросил:

— Разбираешься, Володя?

— Поразительно, Андрей Михайлович! — отозвался тот. — Даже немного жутко. И ведь все точь-в-точь, как вы предполагали!

— Да, теперь несомненно скоро выступим в поход, — сказал Кравков и раздумчиво добавил — А грамота, Володя, дала мне очень много — во-первых, она отчетливо сказала мне: да, плотина есть, и, во-вторых, эта плотина под Яныкентом. Собственно, теперь остались только развалины Яныкента. Вот смотри сюда— и Кравков развернул карту — эти развалины вот здесь, против Кзыл-Орды, километрах в тридцати от левого берега Сыр-дарьи… Когда-то это была цветущая страна. Но Чингиз-хан превратил ее в пустыню. Ее древнее название Согдиана. Там я видел чудесную Барак-калу…[23]) Барак-кала!.. Какая же это красота! Понимаешь? За пятьдесят километров мы делали засечку[24]), и было видно ее. Кругом пустыня и в ней — это одинокое, колоссальное здание. Громадный куб! И вверху чистейшие голубые купола — нет, голубые в бирюзу, чуть зеленоватые. И эмалью под ковер разделаны стены. Классическая лестница к озеру, а по бокам — мраморные сползающие львы — чудо искусства! Подземные строения — точная копия того, что над землей. Идешь, идешь спиралью вниз, бесконечными переходами и пустынными анфиладами, и там, в самой глубине — нечто вроде залы, и в ней — драгоценные нетронутые ковры. А кругом — ни души, пустыня…