— Андрей Михайлович, возьмите меня с собой! Я, ведь, как раз по плотинам, — вырвалось у Беликова, и его глаза заискрились влагой порыва.

Кравков пристально посмотрел на юношу и разглядел в нем беззаветную готовность к подвигу. Этот бескорыстный огонь Кравков ценил в людях, а потому и не мог отказать своему юному приятелю в его неожиданной просьбе.

Кравкова крайне волновал каждый уходящий весенний день. Он чувствовал, что экспедиция тем самым отодвигается в лето, в безводье, в угрожающие жары. А колесо необходимых согласований и разрешений поворачивалось медленно, иногда и поскрипывало. Надо было получить средства от Центрального Бюро Исследований и выхлопотать длительный отпуск по военной службе[25]).

Была и еще одна забота у Кравкова. Он с университета сохранил в себе склонность к натуралистическим наблюдениям. За годы военных скитаний эта склонность не только не потухла в нем, но нашла себе богатую и разнообразную пищу в пылающих просторах Средней Азии. Задумав свой поход к плотине Чингиз-хана, Андрей Кравков постарался заботливо обставить его и с этой стороны. Он списался с Географическим Обществом и другими советскими учеными учреждениями по ряду вопросов, касавшихся исследования жизни в центральных песках пустыни Кызыл-кум.

И только к середине июня все было улажено. Перед Кравковым теперь встала задача: или отложить запоздавшую экспедицию до зимы и будущей весны, поставив тем самым под новые вопросы ее организацию, или пуститься в поход летом, не теряя с трудом достигнутой слаженности в деле, но с риском встретить двойные трудности в пути.

Кравков выбрал последнее.

Экспедиция была разбита на два отряда. В первый вошли: сам Кравков — начальником экспедиции, инженер-специалист по гидравлическим сооружениям, геодезист, два проводника и Володя Беликов. Этот отряд, выйдя из Дурт-куля по Иркибайской дороге, с самого же начала должен был заняться наблюдениями.

Во второй отряд вошли двадцать туземцев из обреченных песчаной смерти кишлаков под предводительством старого Эмро — певца из Чаюглы-куля. Этот отряд, вооруженный лопатами и кирками, представлял из себя основную рабочую силу для предполагавшихся значительных раскопок. Он должен был выступить на трое суток позднее и. двигаться от Кипчака на северо-восток, до выхода на Иркибайскую дорогу у колодца Ун-кудук. Здесь обе группы соединяются и, сделав два перехода по дороге, сворачивают с нее и двигаются вдоль русла Янгы-дарьи. По пути производятся съемки, измеряется в русле толщина песчаного покрова, исследуются грунты под песками и пр. Близ развалин Яныкента происходят крупные раскопки с целью выявления объемов древней плотины, изучаются ее положение, материал и ряд других технических вопросов, связанных с ее разрушением.

В зыбких туманах будущего, за рядом лет и преодолений, Кравкову виделся тот единственный день, когда каменный нож Чингиз-хана будет разрушен и ожившая жила снова набухнет голубою кровью жизни. Сыр-дарья встанет тогда на колоссальную двуногую дельту, и пустыня будет побеждена.

17 июня Андрей Кравков выступил с отрядом из Дурт-куля. Голубой опрокинутый ковш неба был безукоризненно чист. В его стеклянной глубине ликующе-угрозно крутился огненный диск солнца. Шесть верблюдов, надменно неся свои головы, бодро уходили на северо-запад.

Некоторое время путь шел вдоль Аму-дарьи. Навстречу попадалось много кишлаков, которые трудолюбиво закидывали в причесанную зелень посевов сложные сети арыков и рукавчиков. Вокруг них ширились изумрудные платы верблюжьей колючки. Розовыми метелочками по-петушиному топорщился гребенщики[26]) — предвестник тугая. А дальше и он, отодвинутый человеком и его хрупкими посевами, хмурился своими серовато-зелеными непроницаемыми толщами. Когда караван поднимался на курганы, во всю величавую ширь перед ним сверкала бирюзой Аму-дарья. И невольно глаза путников поворачивались к ней, ловя ее лазоревые излучины и как бы насыщаясь ее могучим многоводьем. Путь загибал вправо, в пустыню, — от воды, от красавицы Аму.

День прошел молчаливо. Только собаки экспедиции при проезде через кишлаки с увлечением обменивались взволнованными салютами с местными псами. Как баранта[27]), жалась по крышам обугленная солнцем, лохмато-курчавая детвора. Черными спицами впивались в проезжающих медлительные взгляды взрослых. А караван уходил вперед, волоча за собой любопытство, а может быть, и сочувствие обитателей кишлаков.

Поход начался. Горсточка людей уходила от человеческого жилья в безлюдье, в пески. Тысячи мелких случайностей теперь подстерегали их в пути, все надо было предвидеть, во всем надо было быстро разбираться, чтобы не поставить под угрозу жизнь — свою и товарищей. И первая же ночь несла загадки…

Перед вечером караван остановился на берегу пустынного озера Эс-Тэмес. Стеклянный глаз воды густо зарос по сторонам пушистыми ресницами тростников. Слышались крики уток и жалобные вопли кзыл-аяка[28]). Стремительно пронизывали воздух зеленовато-золотистые щурки. В прорывы тростников, среди скопищ темной птицы, жемчужно-белыми пятнами сверкали пеликаны, лебеди и цапли. Но ближайшие к людям тростники затаенно немели.

Кравков решил захватить здесь несколько экземпляров редкой птицы для своих коллекций. С одним из спутников он вошел в тростники.

Озерная впадина на большое пространство была окружена неглубокими плесами, которые чередовались с песчаными перекатами. Тростник был проходим, а иногда даже прерывался мелкими водными косами.

Увлекшись охотой, Кравков отбился от спутника и пошел в обход озера с южной стороны. Его особенно соблазнил редкий экземпляр черного аиста, которого он выследил в камышах. И только подвязывая к ремню вторую птицу, спустя часа полтора после выхода, он заметил, что сумерки уж хлынули в камыши густой чернильной волной и, быстро заполнив, преобразили их в сплошную непроницаемую стену.

Наощупь, раздирая ее перед собой, Кравков повернул обратно на сигнальные выстрелы, которые глухо доносились со стороны лагеря. Шел он по заливной озерной обочине, шлепая по лужам, иногда уходя в воду по колено. И вдруг позади него что-то шарахнулось в тростниках. Кравков снял с плеча ружье и остановился — треск в камышах тоже замер. Но едва он двинулся вперед, за ним снова трахнуло справа, слева, рывками, будоражливо продираясь сквозь заросли. Он остановился опять — остановились и там. Он повторил так несколько раз — результат был один и тот же. Тогда Кравков, быстро повернувшись, выстрелил в тьму, в шаги. Там круто что-то отшатнулось по воде и снова притихло…

Как Кравков ни вслушивался в ночь, ни одного звука, выдающего неизвестное, он не уловил. Он ринулся вперед, к лагерю. Минуту спустя за ним раздались хлопотливые, догоняющие шаги. Но теперь они страшно выросли — за ним гналось уже целое стадо, табун, скопище… Кравков, не разбирая, оборачивался, стрелял и снова шел на взметы горящих тростников, которые бросали для него в лагере.

Когда Кравкова встретили из лагеря, решено было разгадать это таинственное и, очевидно, безобидное преследование. Охотники пошли навстречу загадочному скопищу, они сделали несколько залпов наудачу, но преследующие были упорны; едва к ним начинали приближаться, они отступали, но как только охотники удалялись, волна тресков, шума и пенного клокотанья снова настигала по пятам.

На другой день, прежде чем двинуться дальше, Кравков с несколькими спутниками зашел в тростники. И что же? На всем его вчерашнем пути, по одному-по два, валялись огромные кабаны. Их было убито с десяток! Животные очевидно, шли массой, сплошной лавиной тел, — только в этом случае выстрелы в ночи и могли выхватить из них такое количество. Но что, какой странный инстинкт заставил животных под пулями проявить такое покорное и миролюбивое любопытство, — это для Кравкова и его товарищей так и осталось загадкой[29]).