…Дописав это письмо до сих пор, я отправился на берег, чтобы в последний раз, может быть, походить по земле. Завтра рано утром мы отплываем дальше. Оказалось, что моя прогулка вышла весьма кстати, потому что на пристани разыгрался серьезный скандал с участием в главных ролях Маракота и Биля Сканлэна. Биль — известный задира, и, по его выражению, у него часто бывает зуд в кулаках, но, когда его окружило с полдюжины испанцев, и все с ножами, положение механика стало незавидным; как раз в этот момент мне удалось вмешаться. Оказалось, что доктор нанял одно из тех странных сооружений, которые неприхотливые туземцы называют пролетками, объехал пол-острова, обнюхивая его, как геолог, но совершенно позабыл, что не захватил с собой денег. Когда дело дошло до расплаты, он никак не мог объяснить туземцам, в чем дело, а извозчик в залог стал отнимать у него часы. Тут Биль Сканлэн пришел в действие, и не миновать бы им обоим ножа, если бы я не уладил дела, компенсировав извозчика одним, а парня с подбитым глазом— пятью долларами. Все сошло благополучно, и тут-то в Маракоте впервые обнаружились человеческие чувства. Когда мы добрались до яхты, он пригласил меня в свою маленькую каюту и поблагодарил за вмешательство.

— Да, кстати, мистер Хедлей, — заметил он. — Насколько мне известно, вы не женаты?

— Нет, — ответил я.

— Так что от вас никто не зависит?

— Нет.

— Прекрасно, — сказал он. — Я молчал пока о своих намерениях, имея основательные причины держать их втайне. Основная причина — боязнь, что меня могут опередить. Когда разглашаются научные идеи, их могут предвосхитить другие, как Амундсен предвосхитил идею Скотта. Если бы Скотт, как я, хранил свой проект в тайне, то не Амундсен, а он первый достиг бы Южного полюса, — и потому я молчал. Но сейчас мы подходим вплотную к нашему великому приключению, и никакой соперник не успеет предвосхитить мои идеи. Завтра мы поплывем к нашей настоящей цели.

— Какая же это цель? — спросил я.

Он весь подался вперед, и его аскетическое лицо зажглось энтузиазмом фанатика.

— Наша цель, — сказал он. — дно Атлантического океана!..

Здесь я должен остановиться, ибо думаю, что у вас так же захватило дыхание, как и у меня. Если бы я был писателем, я остановился бы здесь. Но, так как я всего лишь очевидец того, что произошло, я должен рассказать вам, что пробыл еще час в каюте Маракота и узнал много подробностей, которые успею рассказать вам, пока не отчалит последняя береговая шлюпка.

— Да, молодой человек! — сказал он. — Теперь вы свободно можете писать. Когда ваше письмо достигнет Англии, мы нырнем…

Он усмехнулся.

— Да, сэр, «нырнем». Это самое подходящее слова в данном случае, и это ныряние станет историческим в записях науки. Позвольте вам заявить, что я твердо убежден в совершенной неправильности ходячего мнения об огромном давлении океана на больших глубинах. Совершенно ясно, что существуют другие факторы, нейтрализующие это действие, хотя я пока еще не сумею сказать, каковы эти факторы. Это — одна из тех задач, которые мы должны решить. Позвольте же спросить вас, какое давление вы ожидаете встретить на глубине одной мили под водою?

Он сверкнул на меня глазами сквозь большие роговые очки.

— Не менее одной тонны на квадратный дюйм, — ответил я. — Это доказано.

— Задача пионера науки всегда состояла в том, чтобы опровергать то, что было доказано. Повертите мозгами, молодой человек! В течение последнего месяца вы вылавливали самые нежные глубоководные формы жизни, существа столь нежные, что вы еле-еле могли переносить их из сетки в банку, не повредив их чувствительных покровов. Что же, это доказывало — наличность чрезвычайного давления?

— Давление уравновешивалось, — ответил я. — Оно одинаково и изнутри и снаружи.

— Пустые слова! — крикнул Маракот, нетерпеливо тряся узкой головой. — Вы вытаскивали круглых рыб. Разве их не расплющило бы в лепешку, если бы давление было таково, как вы полагаете?

Или же посмотрите на наши глубинные измерители. Ведь они не сплющиваются даже при самом глубоком тралении.

— Но опыт исследователей…

— Конечно, он кое-чего стоит. Он улавливает и измеряет давление, достаточное, чтобы повлиять на самый, пожалуй, чувствительный орган тела — на внутреннее ухо[16]). Но, по моим предположениям, мы совершенно не будем подвергаться давлению. Нас опустят вниз в стальной клетке с хрустальными окнами с каждой стороны для наблюдений. Если давление не достаточно сильно, чтобы вдавить внутрь четыре сантиметра закаленной двухромоникелевой стали, оно не повредит нам. Наш опыт явится расширением эксперимента братьев Вильямсон в Нассау, с которым вы, наверно, знакомы. Если мой расчет ошибочен — ну, что же, вы говорите, что от вас никто не зависит… Мы умрем за великое дело. Конечно, если вы предпочитаете уклониться, я могу отправиться один…

Мне показалось это самым сумасшедшим из всех мыслимых проектов, но вы знаете, как трудно отказаться от вызова. Я решил выиграть время для решения.

— Как глубоко вы намерены опуститься, сэр? — спросил я.

Над столом доктора была приколота карта; он укрепил конец циркуля в точке к юго-западу от Канарских островов.

— В прошлом году я зондировал эти места, — сказал он. — Там есть очень глубокая впадина. Инструменты показали высоту от морского дна до уровня моря семь тысяч шестьсот двадцать метров. Я первый сообщил об этой впадине. Надеюсь, что вы найдете ее на картах будущего под названием «Маракотова бездна».

— Но, сэр! — воскликнул я. — Ни наша спускная цепь, ни трубки для воздуха не достигают больше полумили.

— Я хотел объяснить вам, — сказал Маракот, — что вокруг этой глубокой впадины, которая несомненно была образована вулканическими силами, должен находиться приподнятый хребет или узкое плато, которое лежит не более чем в тысяче восьмистах фатомов[17]) под поверхностью океана.

— Тысяча восемьсот фатомов? Треть мили? — воскликнул я.

— Да, треть мили приблизительно. Нас спустят в маленькой наблюдательной кабинке на эту подводную мель. Там мы сделаем всевозможные наблюдения. С судном нас будет соединять разговорная трубка, и мы сможем передавать наши приказания. С этим не будет никаких затруднений.

— А воздух?

— Будет накачиваться к нам вниз.

— Но ведь там будет совершенно темно!

— Боюсь, что это так. Опыты Фоля и Сарасэна на Женевском озере доказывают, что на такую глубину не проникают даже ультра-фиолетовые лучи. Но разве это важно? Мы будем снабжены мощным электрическим током от судовых машин, дополненным шестью двухвольтовыми сухими элементами Хэллесена, соединенными между собой, чтобы давать ток в двенадцать вольт. Этого — вместе с сигнальной лампой Лукаса военного образца в качестве подвижного рефлектора — должно хватить для нашего погружения. Есть еще другие затруднения…

— А если наши воздушные трубки запутаются?

— Не запутаются! Мы имеем про запас сжатый воздух, которого нам хватит на двадцать четыре часа. Ну что же, удовлетворяют вас мои пояснения? Согласны вы? — спросил Маракот.

Решение предстояло нелегкое. Мозг быстро работал, а воображение — еще того быстрее. Я уже явственно представлял себе этот черный ящик, опущенный в первобытные глубины, чувствовал спертый, выдыхаемый и снова вдыхаемый воздух, видел гнущиеся стены камеры, разрываемые в местах скрепления давлением воды, струящейся в расширяющиеся щели и трещины. Мне предстояло умереть медленной, ужасной смертью! Но я поднял взгляд: огненные глаза старика были устремлены на меня с воодушевлением мученика науки. Энтузиазм заразителен, и если это безумие, то, по крайней мере, благородное и бескорыстное. Я вскочил и протянул Маракоту руку.