В общем, как любит говорить крестная, эта ворона нам не оборона. Лишних телодвижений из-за моей скромной персоны господин следователь делать не намерен. Да и что он может сделать? Приставить ко мне охрану?

Кот настойчиво пихал меня башкой под локоть, явно на что-то намекая. Я бросил ему в блюдце пару кусков колбасы. Поев, он отправился в туалет, где я поставил ему обнаруженный в кладовке лоток, и принялся яростно скрести когтями кафель, как будто намеревался найти под ним нефть.

Порывшись в сумке, я достал серые брюки и неопределенного цвета майку, намереваясь одеться как можно незаметнее, - на тот случай, если пучеглазый захочет выследить меня. И тут же разозлился на себя за эту, как мне показалось, очередную трусость. Вытащил и надел подарок Власты, ярко-красную футболку с акулой, в которой не заметить меня мог только слепой. В конце концов, если этот псих сейчас караулит меня где-нибудь за мусорным баком во дворе, то все равно увидит, даже если я напялю камуфляж.

Почему-то мне не пришло в голову, что, если он увяжется за мной на улице и я замечу его, в простой одежде мне будет гораздо легче оторваться от него.

Хотя проклятый телефон разбудил меня рано, из дома я вышел только в начале двенадцатого. Как ни хорохорился, а все равно было страшно. Поэтому и оттягивал выход до последнего. Пока не прикрикнул на себя. По улице шел, озираясь, - чудился чей-то взгляд в спину. Останавливался, оглядывался, как в плохом детективе про шпионов. И нещадно ругал себя за красную майку.

Самое страшное в маньяке с ножом или другим каким оружием – его внезапность. Он может появиться в любой момент. Ты его не ждешь – а он вот, пожалуйста. И даже если ждешь – он может появиться совсем с другой стороны. Когда ты зазеваешься, отвлечешься или случайно окажешься в месте, где никого нет поблизости.

А еще я никак не мог понять, паранойя у меня – или он действительно крадется за мной. Иногда я поворачивался резко, и мне казалось, что я вижу его торчащие соломой волосы и белые глаза на выкате. Но только на секунду, не больше.

В Интернет-кафе мне повезло. Я нашел на адресном сайте сразу троих Закорчевских. Оставалось только надеяться, что хоть кто-то из них окажется моим родственником.

Следующим пунктом на сегодня был институт, где работала бабушка. Его название я выписал из ее трудовой книжки, а адрес нашел все в том же Интернете. Добрался до него без проблем, но вот дальше приключился облом.

Меня без проблем пропустили в отдел кадров. Начальница, дама предпенсионного возраста, бабушку хорошо помнила и даже отправила кого-то из подчиненных поискать в архиве ее личное дело. Вот только ничего нового я из него не узнал.

- Это раньше писали подробные автобиографии, огромные анкеты заполняли, - пояснила кадровая дама, заметив мое удивление при виде нескольких листочков в картонной папке. – Тем более, если институт закрытый, оборонный. А у нас… Так, для порядка больше.

Я пробежал глазами «Личный листок». Вероника Аркадьевна Закорчевская, девичья фамилия Чижова, родилась в 1946 году в Ленинграде, окончила школу, финансово-экономический институт, работала в разных местах бухгалтером или экономистом. В 65-ом вышла замуж за Григория Ивановича Закорчевского. Дочь Ольга 1966 года рождения. Вот, собственно, и вся биография. Несколько служебных записей: принята, переведена с одной должности на другую, уволена.

Проработала бабушка в институте приличный срок, с 89-го по 2001 год. Наверняка, за двенадцать лет у нее должны были появиться подруги. Вот только работают ли они еще здесь?

Я спросил об этом у начальницы. Она задумалась, наморщив лоб.

- Понимаете, я пришла сюда за год того, как ваша бабушка ушла на пенсию, и почти ее не знала. Из тех, кто работал с ней, многие уже уволились, некоторые умерли. Вам лучше зайти в бухгалтерию и спросить там. Это через две двери по коридору.

В бухгалтерии меня приняли не слишком приветливо. Узнав, что я внук Вероники Аркадьевны, сдержанно удивились. Вернее, удивилась одна из теток, толстая, с обвислыми щеками. Я сразу ее узнал – она была на похоронах. Остальным фамилия моей бабушки, похоже, ни о чем не говорила.

Мы вышли с толстой теткой в коридор. Сначала она никак не могла понять, что же я от нее хочу. А когда поняла, насмешливо фыркнула.

- Да, парень, интересная у вас семья, - протянула она. – Каждый сам по себе, живут за тридевять земель, никто ни о ком ничего не знает. Я такого еще ни разу не видела, чтобы внук приходил о собственной бабушке у чужих людей узнавать. Только вот ничего у тебя здесь не выйдет. Она ни с кем не дружила. И никому о себе ничего не рассказывала. Знали о ней только то, что она вдова, несколько лет жила за границей и что дочь у нее замуж за иностранца вышла.

- Может быть, вы знаете, с кем она больше всех общалась? – не сдавался я.

- Конечно, знаю, - снова фыркнула она. – Со мной. Потому что в одном кабинете сидели. Только общение все это было… о погоде, о природе. О болячках. О себе она вообще ничего не говорила. Думаю, что никому. И вообще. Она такая была…

- Ее не любили?

- Да нет, не скажу. Нос она не задирала, ни с кем не ссорилась. Скорее, на нее особо внимания не обращали. Замечали, только если на работу не выходила. А так придет, поздоровается – и за документы. Мы с ней в буфет вместе ходили, так хоть там словечком перекидывались. Но мне казалось всегда, что было у нее что-то такое на душе. Камень какой-то.

- Так ведь вы сами говорите: муж умер, дочь уехала за границу.

- Может, поэтому, а может, и нет, - тетка многозначительно улыбнулась. – И еще у нее одна маленькая странность была, - тут она задумалась, а стоит ли мне об этом рассказывать, но все-таки решилась. – Вы молодой человек, от вас это все очень далеко, и я не знаю даже, как лучше вам сказать, но… У бабушки вашей был какой-то болезненный интерес ко всему, что связано с родами.

- Я медик, - на всякий случай уточнил я, чтобы она не вздумала жеманно кривляться. – Как есть, так и говорите. Поймите, мне очень важно знать обо всем, что связано с бабушкой.

Она посмотрела на меня со жгучим любопытством, но от вопросов воздержалась.

- Короче, если кто-то из девочек был… ну, в положении, она без конца расспрашивала, как они себя чувствуют, где рожать собираются, что врачи говорят. А когда кто-то после декрета выходил, тоже приставала: как роды прошли, со всеми подробностями. Или у кого дочка, невестка рожает – тоже все выспросит. Даже к мужикам приставала, у кого жены рожали, хотя что те расскажут. Мальчик – девочка, рос, вес.

Больше ничего интересного вытянуть из толстой бухгалтерши мне не удалось. Я вышел из института и решил заехать к маме. Всю дорогу у меня не выходил из головы этот странный бабушкин интерес к чужим родам.

Обычно женщины любят о родах рассказывать – о своих, разумеется. Об этом нам на лекции по психологии пациентов говорили. А вот слушать любят как раз намного меньше. Разве только чтобы разговор поддержать. Значит, что-то у нее такое с процессом родов было связано. Особое. Причем, именно с чужими родами, не со своими.

А что, если это как-то связано с той спрятанной в книгу фотографией девушки в «беременном» платье?

Странное дело, а ведь я еще на первом курсе подумывал, не стать ли гинекологом, как отец. «Знаешь, Мартин, - говорил он, - самые лучшие гинекологи – это мужчины. Хотя бы уже потому, что у них самих нет всего этого хозяйства, а с таким оборудованием невольно обращаешься бережнее. К тому же женщины склонны героизировать тех, кто решает их проблемы. А проблема интимного здоровья для них – одна из самых важных». Да и без работы я бы точно не остался. Но…

Все-таки мне хотелось видеть в этом, как говорил отец, женском «хозяйстве» не место ежедневной работы, а нечто более романтическое и приятное. Да и акушерство меня не слишком воодушевляло.

28.

К маме меня пустили. Я провел с ней минут сорок. Расчесал ей волосы, протер лицо и руки влажной салфеткой. Мне показалось, что ее веки дрогнули. А потом она явственно шевельнула пальцами левой руки. Я замер, ожидая чего-то еще, но больше ничего не происходило.