Глава 7.

«Эта линия подбородка может найти подход ко мне, но это не проблема. Я думала, что забыла его, но сегодня от него приятно пахнет – в этом и проблема»

Вайолет

— Есть домашнее задание? — Его голос не дает мне пройти мимо его столика. В кои-то веки Зик Дэниелс находится в библиотеке по собственной воле, не дожидаясь обучения, не с группой своих приятелей-борцов.

В одиночестве.

— Да. У м-меня всегда есть домашнее задание, — я спотыкаюсь на собственных глупых словах и ненавижу себя за это.

Беспечно, как будто это не имеет большого значения, Зик откидывается на спинку стула, изгибает позвоночник, вытягивает ногу и отодвигает стул.

Он скользит на полметра и останавливается.

Я смотрю на него.

Он смотрит на меня. Приподнимает бровь под козырьком бейсболки. Сгибает шею и возвращается к работе.

— Садись. Там полно места, — грохочет он. Предлагает мне натянутую улыбку. — Наверное, нам надо поговорить.

Поговорить? Он хочет поговорить?

— Хорошо. Дай мне минутку.

Я отхожу, мозг работает в ускоренном режиме, каталогизируя все, о чем он, возможно, захочет поговорить, и я прихожу к следующему: Кайл. Выгнал меня из своего дома в четверг. Сбор средств на следующей неделе.

Глубоко вздохнув, я считаю до десяти, прежде чем взять рюкзак и ноутбук из офиса. Нахожу свой табель. Отмечаю время ухода.

Когда я иду к его столу, чувствую себя как-то странно, словно по аллее позора, мой взгляд направлен на этот отодвинутый деревянный стул.

«Веди себя непринужденно», — напоминаю я себе, — «Он просто парень…»

Бесчувственный парень.

Пугающий. Холодный. Черствый. Сложный. Самый угрюмый, задумчивый мудак, которого я когда-либо встречала.

Судя по всему, он ни в чем не нуждается; я заметила его дорогую одежду. Видела его нынешнюю модель пикапа, с блестящим серебристым хромом, накладками и деталями. Все в нем пахнет богатством и привилегиями, и все же я чувствую, что его высокомерие происходит не от этого.

Я бы даже не назвала это высокомерием – это больше похоже на обиду. Он обижается на всех, кто счастлив.

Подойдя к нему, я вижу, что он освободил для меня место, и кладу свои вещи. Неуверенно стоя рядом со стулом.

Его темная голова склонена, серые угрюмые глаза скрыты козырьком черной бейсболки. В то время как его ручка царапает бумагу смелыми, жесткими штрихами, мои глаза быстро сканируют его широкие плечи и мощные бицепсы.

Его обнаженные руки видны из-под футболки с короткими рукавами, и покрыты редкими темными волосами. На краткий миг я позволяю своему разуму блуждать, задаваясь вопросом, что еще на теле Зика Дэниелса покрыто волосами. Что еще на нем твердое и жесткое, и…

Он вскидывает голову.

— Ты только что меня разглядывала?

— Нет!

Боже.

— Хорошо, — ухмыляется он. — Потому что как мой наставник и официальный партнер по играм это было бы крайне непрофессионально, а я знаю, как ты любишь устанавливать границы.

Я? Устанавливаю границы? Едва ли.

На самом деле, у меня противоположная проблема.

— Я прикалываюсь над тобой Вайолет. Ты самый социально-активный человек из всех, кого я знаю ... ну, кроме новой подружки Оза, которая, похоже, не может не лезть не в свое дело.

Вау, он сегодня необычно разговорчив.

Нехарактерно приятно.

— Сядь, пожалуйста, ты меня нервируешь. — Он улыбается, и в небольшом промежутке между его губами мелькает белая вспышка. Мой взгляд прикован к этому месту, к этим зубам, пока он не прочищает горло и не нарушает мой транс.

Я сажусь и полна решимости заняться настоящей учебой. Если Зик захочет поговорить, он сам поднимет эту тему. Выпытает из меня информацию.

Мы учимся молча всего шесть минут, прежде чем я поднимаю глаза и вижу, что он молча наблюдает за мной. Его пронзительные серые глаза сбиваются с толку. Когда я поднимаю руку, и откидываю волнистую прядь волос, прилипшую к блеску для губ, и, о боже, он смотрит на мой рот... мои губы.

Я сглатываю.

Он отводит взгляд прежде, чем это делаю я.

— Расскажи мне что-нибудь, — произносит он, удивляя меня.

— Что? — Я откладываю ручку и откидываюсь на спинку стула. — Что ты хочешь знать?

— Какая у тебя специализация? — Он вскидывает руки, прежде чем я успеваю ответить. — Подожди, не говори мне. Начальное образование?

— Нет. Попробуй еще раз.

— Раннее развитие ребенка?

— Нет.

Но я удивлена, что он действительно знает, что это такое.

— Хммм. — Эта гигантская рука потирает щетину на точеном подбородке. — Детская сестринская помощь.

— Нет. — Моя голова сама собой склоняется набок, и я, прищурившись, смотрю на него сверху вниз, оценивая его искренность. Смотрю в эти тревожные, мрачные глаза.

— Почему ты так уверен, что моя специальность связана с детьми?

— Ну, — медленно протягивает он. – Разве это не так?

Я смеюсь.

— Так.

Он откидывается на спинку стула с самодовольным, удовлетворенным выражением лица.

— Я так и знал.

— Н-не надо задирать нос, — говорю я, смеясь. — Ты все еще не догадался.

— Всегда есть причина для самоуверенности. Для меня это встать с постели утром.

Мы оба молчим после этого комментария, ни один из нас не знает, что сказать. Я молчу, потому что не доверяю себе. Я чувствую, что предаю себя, не спрашивая о той ночи, когда он практически выгнал меня из своего дома и поставил в неловкое положение.

Знаю, что должна спросить, с тех пор это не выходит у меня из головы, но не знаю как. Даже после четырех дней и трех ночей, когда мне нечем было заняться, кроме как думать об этом.

Дело в том, что я не уверена, что его волнует, как я себя чувствовала, когда меня выпихнули из дома. Как мне было неловко.

Как я плакала всю дорогу домой.

— Эй, Вайолет.

Зик стучит карандашом по столу, чтобы привлечь мое внимание.

— Хммм?

— Мы друзья? — Желтый карандаш завис над его блокнотом, и он снова начинает что-то писать, стараясь не смотреть в глаза. Вопрос сорвался с его красивых губ так небрежно, словно он только что попросил меня передать соль за обеденным столом.

— Что?

— Мы. Друзья.

Вот оно. Это мой шанс.

Скажи это, Вайолет. Скажи: «Мои настоящие друзья никогда бы не опозорили меня так, как ты».

Скажи их, Вайолет, скажи эти слова.

— Неужели? — Тихо спрашиваю я, ненавидя себя за трусость и неспособность сказать то, в чем так отчаянно нуждаюсь.

— Это ты мне скажи. — Его низкий баритон, мягкий, осторожный.

— Я- я думала, мы начинаем становиться друзьями.

Вот. Я сказала это.

— Ты думала? — Я вижу, как он осторожничает, мускулы на его челюсти плотно сжаты. Он знает, что это нечто большее и просто не может заполнить пробелы сам.

Я кладу ручку, сложив руки на столе перед собой.

— Д-да. Я думала, что мы друзья, Зик, но, когда твои настоящие друзья вернулись домой в четверг вечером, ты больше не хотел меня видеть. Это заставило меня почувствовать ...

Я закрываю глаза и слегка качаю головой. Не могу смотреть ему в глаза, лицо пылает.

— Это заставило меня п-почувствовать… — я делаю вдох, вдыхаю через нос – это единственный способ успокоить свой голос, контролировать свою речь.

Когда я набираюсь мужества, поднимаю глаза и смотрю на него, он смотрит на ряд окон на фасаде библиотеки. Смотрит сквозь них, решительно сжав губы и скривив уголки. Не то чтобы нахмурился, но ...

Я позволяю тишине поглотить нас, ничего, кроме звуков библиотеки, понимая, что слова больше не нужны. Я сказала то, что должна был сказать, единственным известным мне способом.

Все еще глядя на окна, он говорит:

— Я не думал, я реагировал. — Он делает паузу. — Это не имеет к тебе никакого отношения.

Он не извиняется. Он не говорит, что ему жаль, но пока этого достаточно.

— Все в порядке.

Он отводит взгляд.

— Неужели?

Нет.

Я опускаю глаза, сосредоточившись на своем блокноте, прежде чем снова посмотреть вверх. Он грустно хмурит брови.

— В том-то и беда, Вайолет. Ты слишком всепрощающая.

— Почему это плохо?

— Потому что, когда кто-то обращается с тобой как с дерьмом, ты не должна позволять ему этого. Все это знают.

Его ноздри раздуваются, глаза сверкают.

И прежде чем я могу остановить себя, слова изливаются из моего рта, приглушенные, но торопливые:

— Л-ладно. Как насчет этого: нет, я не думаю, что мы друзья, потому что я не хочу друзей, которые обращаются со мной как с дерьмом. Которые ведут себя как испуганные маленькие мальчики. Которые вышвыривают меня из своего дома, после того, как предложили сесть за их стол. Ты грубый и упрямый, и полный придурок.

Во мне нарастает пузырь смеха, и я борюсь с ним, но, в конце концов, смех побеждает.

— П-прости. — Я сдерживаю смех. — Мне не следовало смеяться.

— В твоем голосе нет сожаления. — Похоже, он недоволен.

— Потому что мне не жаль. Нисколько.

— Но ты только что назвала меня придурком.

— И знаешь, что? — Я вздыхаю, откидываюсь на спинку стула, закидываю руки за голову и сжимаю ладони. — Это было действительно хорошо.

Если я и удивила его своей откровенностью, он этого не показывает. Его лицо – бесстрастная маска.

— Вайолет, как твоя фамилия?

— Моя фамилия? — Случайный вопрос застал меня врасплох.

Его ответ – смех, такой глубокий и веселый, что у меня по спине пробегают мурашки.

— Если мы собираемся стать друзьями, не думаешь, что мне следует знать твою фамилию?

— ДеЛюка.

— ДеЛюка? ДеЛюка, — щурится он на меня. — Ты уверена?

— Э-э, да?

— Подожди. Она итальянская?

Я киваю.

— Потому что ты не похожа на итальянку. Ты такая бледная.

Еще один смешок вырывается из меня, и мне приходится опустить голову на стол, чтобы остановить звуки, исходящие из моего рта. Я даже смотреть на него не могу, а если и посмотрю, то буду смеяться еще сильнее.

— Над чем ты смеешься?

— Боже. Ты. — Слезы текут из глаз, и я вытираю их. — Только ты можешь так честно назвать кого-то бледным, и заставить это звучать как оскорбление.

— Ты смеешься надо мной, Вайолет ДеЛюка?

— Это называется дразнить, Иезекииль Дэниелс. — Я останавливаюсь, склонив голову набок, чтобы изучить его. — Иеремия, Иезекииль, Даниил, Осия… (имеются в виду книги Ветхого Завета — плач Иеремии, Книга пророка Иезекииля, Книга пророка Даниила, Книга пророка Осия).