— Апсирта, — обронила Кирка бесцветным голосом.

Я кивнула.

— Несчастная, — выдохнула она.

И такая вдруг накатила на меня лютая скорбь, вот и сейчас она проснулась и распахнута во мне, как распахнута вся моя память, выпроставшая разом все эти обломки воспоминаний, словно пашня, изрыгающая по весне из земных глубин новые камни.

Кирка обрызгала нас кровью свежезарезанного поросенка и пробормотала заклинание: кровная вина кровью да очистится. Потом дала нам отпить из разных чаш. После чего Ясон тут же заснул, у меня же сна ни в одном глазу не было. В нашем распоряжении было два часа. Время тянулось нескончаемо, Кирка многое мне рассказала после того, как я поведала ей, почему покидаю Колхиду, у меня даже возникло чувство, что в чем-то она моя предшественница, а я ее последовательница, ведь ее в свое время тоже изгнали, когда она со своими женщинами всерьез надумала выступить против царя и его присных, те стали науськивать против нее народ, облыжно обвиняя ее в злодеяниях, которые сами же и совершали, и в итоге навесили на нее ярлык злой колдуньи, лишив ее всякого доверия в народе, так что она уже ничего, совсем ничего поделать не могла. Последнее свое исцеление, этого, братец, я тоже раньше не знала, она свершила над матерью и над тобой, ты, оказывается, при родах чуть не задохнулся, потому что у матери не хватало сил тебя из лона исторгнуть. Тогда Кирка своими тонкими сильными руками в нее проникла, повернула тебя головкой вперед и вытащила, а после ночь напролет всеми средствами, какие она только знала — и мне передала, — пыталась остановить у Идии кровотечение. Воля к жизни в маме почти совсем погасла, и тогда она, Кирка, положила ей на грудь тебя, крохотный жалкий комочек, и принялась на сестру орать: мол, если та вздумает истечь кровью, то этот вот младенец умрет. И кровотечение вскоре прекратилось. Так что твоя смерть, братец, была для нее тяжким ударом. А на Колхиду она давно рукой махнула.

Она больше нас знала о белом свете. Ей не требовалось для этого покидать остров, люди сами приходили к ней: корабли из многих стран бороздили эту часть Средиземного моря, так что в портовых кабачках на всех побережьях только и было разговоров, что о волшебнице Кирке.

— Знаешь, Медея, чего им надо? — спросила она. — Они ищут женщину, которая скажет им, что они ни в чем не повинны; что это боги, которым они без разбору поклоняются, втягивают их в свои промыслы. Что след крови, который за каждым из них тянется, неотъемлем от их образа мужчины, так угодно богам. Большие дети, страшные и несносные, вот они кто, Медея. И таких все больше, поверь мне. Это расползается, как болезнь. Вот и твой красавчик, на которого ты оперлась, скоро сам за тебя цепляться будет. Беда уже угнездилась в нем. Но самим-то им отчаяние не по плечу, отчаяние они сбагривают на нас, кто-то же должен скорбеть, но только не он, значит, женщина. Если бы земля наша полнилась только громом битв, воплями и стонами поверженных — она бы просто остановилась, тебе не кажется?

Да как же я могла так надолго позабыть все это? Лишь теперь вот я вспомнила: я ведь просила у Кирки разрешения у нее остаться, возле нее и среди ее женщин. За мгновение я прожила подле нее целую жизнь на этом острове, под этим божественным светом. Корабли приплывали и уплывали, мужчины приходили и уходили, кто утешившись и излечившись, а кто и нет. За то же одно мгновение Кирка успела пережить то же самое. А потом сказала: нет, мне нельзя оставаться. Я из тех, кому надлежит жить среди этих людей, среди мужчин, и постигать премудрость нашего с ними обхождения, и пытаться научить их избывать в себе тот страх, который превращает их в опасных и лютых зверей. Хотя бы вот этого одного, Ясона.

Да как же я могла все это позабыть? Да, ответила Кирка на мой вопрос и рассмеялась, ей уже случалось превращать ораву мужиков в стадо свиней и изгонять их с острова, это, так ей думается, должно пробудить в них хоть искорку самопознания. — Знаешь, Медея, знаешь, что я думаю? Со временем я, наверно, и вправду стану злюкой. Постепенно превращусь в злыдню, буду целыми днями стоять на берегу и изрыгать проклятия и никого к своему острову не подпускать. Ведь все эти ушаты зла, низости и подлости, которые они на меня тут изливают, — они же не стекают просто так как с гуся вода.

Да как же это я забыла? Как могла забыть, что я ведь тоже тогда себе пожелала — когда надо, уметь становиться злой, по-настоящему злой. И теперь, Апсирт, для этого как раз самое время.

К сожалению, я всего лишь растеряна. Из-за того, что все так прозрачно и так легко разгадать. И что им от этого ни холодно ни жарко. Что они способны вот так, без зазрения совести, смотреть мне прямо в глаза и лгать, лгать, лгать. Неумение лгать — тяжкий порок. Мне вспоминаются наши детские игры, братик, мы хотели научиться лгать. Мы придумывали какую-нибудь ложь, и тот, кому удавалось правдоподобно поведать ее маме или отцу, считался победителем. Обычно, однако, нас со смехом выпроваживали, мы оба в этой игре были не слишком сильны. А вот здесь, Апсирт, все большие доки по этой части, лгут в охотку, в том числе и самим себе. С самого начала я удивлялась судорожной напряженности их тела. Я клала ладонь им на затылок, на плечо, на живот — и ничего не чувствовала, ни тепла, ни токов. Одну только эту судорожную твердость. Сколько требовалось времени и сил, чтобы ее размягчить, и как же они были недовольны, как сопротивлялись! Как противились чувству сострадания. И как затем иной раз разражались рыданиями, эти испытанные мужчины… А многие больше никогда не приходили и меня к себе не пускали, потому что стыдились. Совсем не сразу я научилась их понимать, тут Ясон мне помог.

Это был великолепный мужчина. Походка, осанка, игра мускулов, когда он стоял у руля — я глаз от него не могла оторвать, а когда нескольких из его аргонавтов колхидцы ранили, и мы вместе, Ясон и я, их выхаживали, оказалось, он и в этом разбирается, знает приемы и снадобья. Никогда после не был он мне так близок, как той ночью, когда мы с ним плечо к плечу трудились не покладая рук и понимали друг друга без слов. Вот почему я согласилась стать его женой, и совсем не только из-за того, что царь острова Керкира, где мы искали пристанища, иначе выдал бы меня второму флоту колхидцев, у которого был приказ без меня домой не возвращаться. За одну ночь свершили мы все предписанные свадебным обрядом церемонии и разделили ложе в гроте Макры, древней богини, моей покровительницы, и я сложила на ее алтарь свои украшения. С той поры я не ношу никаких драгоценностей, это мой обет богине, которая так меня и поняла. Даже заветный перстень с руки сняла и на алтарь положила. Я стала обычной женщиной и вверила себя в ее руки. Такой и отдалась Ясону, без всякого удержу, чем его к себе и привязала. Помню, как впивались мои пальцы в его плечи, когда он лежал на мне, как ощущала я малейшее напряжение каждого его мускула и блаженную их расслабленность. Помню, как больно было мне, когда его плечи, как и у большинства мужчин в Коринфе, стали постепенно затвердевать. И как он перестал переживать по этому поводу. Сделался придворным. «Ради вас, — говорил он мне. — Ради тебя и детей. Чтобы тебя здесь оставили». Так уже и говорил — «ради вас», себя к нам не причислял, шаг был сделан. Все еще эта боль, не проходит.

Царь Креонт, что при виде меня нацепляет каменную маску и шествует мимо, не удостаивая меня ни взором, ни кивком, может сколько угодно пытаться меня оскорбить и запугать. Мне это безразлично. Пусть Акам сколько угодно уговаривает меня прекратить ворошить кости мертвеца, найденные мною в подземелье, тогда, мол, и слухи о том, что я якобы убила собственного брата, сами собой заглохнут. Я в ответ его спрашиваю: откуда он знает, что это именно мертвец, то есть мужчина? Тогда он бледнеет, стискивает зубы так, что желваки на скулах проступают, и с угрозой спрашивает: «Что тебе известно, Медея?» Я молчу.

Но когда Ясон, сам не свой от страха и тревоги, меня начинает о том же расспрашивать, когда и он пытается заставить меня замолчать — мне это уже не безразлично. И ему я говорю, что мне известно: что там, в пещере, лежат останки девочки, почти ребенка, твоих лет, братец. И что это останки царской дочери, первого ребенка царя Креонта и царицы Меропы, той самой бессловесной царицы, которая все же не безмолвствовала, когда я навестила ее в ее мрачных покоях, от нее требовалось лишь отвечать «да» или «нет», потому как я уже почти докопалась до правды. Вымолвила, почти не разжимая губ: