Высотка эта — темная зелень на подъеме, скалистая макушка — запомнится ему надолго.

Утром, когда туман белой, уходящей в небо лавиной поднялся с Сьерры–де–Гвадаррамы, после коротких огневых перекатов донеслось прерывистое тарахтенье моторов.

Пять бронированных машин двигалось в обход высоты, позади, глотая выхлопную гарь, — пехота.

Вальтер из своего сделанного наспех блиндажа видел: атака не слишком опасна. На высоте у него теперь пулеметная точка. Фланкирующий огонь отсечет пехоту от танков, и им без нее далеко не уйти — на гористых склонах не разгуляешься.

«Максим» с высоты включился вовремя, ему отозвался второй, третий. Танки замешкались, пехота прижала животы к земле.

Его «Марсельеза» начинает неплохо воевать. Он сбил на затылок фуражку, провел рукавом по красной потной полосе на лбу, которую она оставляла.

— Алек, спички.

Схватил коробок, чиркнул. Поднес к глазам бинокль.

Танки нацелили короткие стволы в сторону высоты.

Дудки. Снаряды, летящие по такой траектории, не опасны.

Откуда–то из тылов грохнула артиллерия. Разрывы зашторили вершину. Пехота сейчас накапливается для рывка.

— Товарищ Агард, ответить.

Маловато снарядов, артиллерийский ответ звучит жидко.

Мятежники бегут рассредоточенной цепью. Справа офицер. Движением отчаянным и ухарским сбросил плащ. Перебегает, падает, вскакивает. Из молодых, горячих. Под Лопера Вальтер беседовал с таким. На грудь нашито красное сердце величиной с ладонь.

— Что за знак, господин лейтенант?

— Сердце Иисуса…

Сейчас они, с сердцами из красной фланели на. мундирах, ползут на высоту, перебегают от валуна к валуну.

«Максим» молчит. Правильно молчит. Подойдут поближе — верное очереди. Выждать, схватить миг.

Бинокль болтается на ремешке. Сигарета погасла.

Пулемет безмолвствует. Минута упущена.

Вальтер срывает с шеи бинокль, сплевывает сигарету. Выпрыгивает из блиндажа. В осатанении, задыхаясь, по влажным камням, сквозь цепкий кустарник.

Окон отрыт углом. В острие его на утрамбованной площадке — «максим». Рядом, выбросив вперед мертвые руки, боец. На дне окопа недвижно скорчился второй. Третий зажимает окровавленными пальцами живот. Единственный невредимый бессмысленно жмет на гашетки. Пулемет со свешивающейся лентой молчит.

Взбешенный Вальтер плечом отталкивает черноволосого пулеметчика. Плевая задержка — перекос патрона.

Не видит, не слышит ничего. Только пехота, бегущая навстречу по отлогому склону. Только дрожащее тело пулемета…

Возвращается опустошенный и безучастный.

— Алек, санитаров на высоту. Двое ранено…

Франкистский орудийный огонь прикрывает откат пехоты…

В траншее у ветхого мостика его ждал человек тоже в черной кожаной куртке, в беретике, не слишком вязавшемся с круглым крестьянским лицом.

— Колонель Малино.

«Колонель» изъяснялся по–французски на уровне Вальтера.

Присели под мостом на холодные камни.

— Чего уж, колонель, мучиться. Меня предупреждал Горев.

— Перво–наперво, — Малино, переходя на русский, вздохнул облегченно, — товарищ Горев велел передать: бригада с сегодняшнего дня подчиняется штабу Центрального фронта. Генералу Миахе неподвластна. Один начальник лучше двух. Правда, в штабе Центрального к нашему брату с оглядкой. И по части волокиты мастера.

Разговор деловой, для Вальтера важный. Взаимодействие 14‑й и 12‑й интернациональных бригад, его и Лукача. Для этого и прибыл колонель Малино. Отбить атаки, добыть Махадаонду. Тогда Мадрид с–северо–запада прикрыт. Хорошо, да мало. Развернуться бы вовсю, отбросить врага от Сьерры–де–Гвадаррамы. Однако республиканское командование такой вариант не приемлет, отказывает в резервах. Петрович [34], Малино, Горев видят просчет Генштаба, но бессильны переубедить. Активные действия на северо–западе воспрепятствовали плану Франко по окружению Мадрида.

Сосредоточение вражеских частей в районе Харамы несомненно. Но и здесь командование медлит, не спешит собирать силы.

Задача Вальтера и Лукача: добиться максимальных успехов собственными скромными средствами.

— На вас, братцы, надежда.

Малино без труда освоился с Вальтером.

— По такой погоде яловые вернее хромовых, — он похлопал по голенищам. — От дегтя запах ядреный. Зато не промокают.

Насчет сапог Вальтер пропустил мимо ушей. Но когда Малино спросил о пулеметчиках, вскинулся.

— Инструктора бы.

— Подошлем. Постараюсь нынче ночью. По одному номеру от каждого расчета. Потом менять. Из легкораненых…

Малино передал поклон от Листера. Командир Пятого полка не забывал подмосковной школы, куда наведывался в свое время.

Присланный Малино инструктор занимался с пулеметчиками в столовой уцелевшего, если не считать сорванной крыши, помещичьего дома. Инструктор скомандовал по-русски: встать! Чеканным шагом кадрового командира приблизился к Вальтеру.

— Товарищ генерал, группа изучает материальную часть станкового пулемета. Докладывает капитан Гешос.

— Вольно.

Вальтер удерживал улыбку, глядя на вихрастого, русоголового «мексиканца» [35].

— Как объясняетесь, товарищ Гешос?

— Больше на пальцах, товарищ генерал.

— Желаю успехов, товарищи.

Лукач — сосед незаменимый. Продолжая атаки и контратаки под Лас Розас, Вальтер был спокоен за свой фланг. Когда кому–нибудь доставалось туго, сосед подставлял плечо.

К западу от Лас Розас высилось каменное здание почты, приспособленное мятежниками для обороны.

Вместе с Лукачем допрашивая перебежчика, они лишний раз удостоверились: заноза — этот четырехэтажный каменный дом.

И все–таки сообща, с помощью танкистов разгромили его. В отместку мятежники навалились на правый фланг Лукача. Поддерживая товарища, Вальтер активизировался иод Лас Розас.

Лукач легче, нежели Вальтер, переступал грань служебных отношений. В штабе у него было по–человечески тепло, не пахло канцелярией, чинопочитанием. С любым он по имени, разгуливал в шлепанцах на босу ногу, диктовал приказ, оттягивая большими пальцами подтяжки. Но и франтить любил — лакированные сапоги, замшевая куртка, мундир со светлыми отворотами. Эдакий белозубый бонвиван с неотразимой улыбкой, усиками и победным мужским обаянием. Кто заподозрит, что спина у него исполосована колчаковскими шомполами, на теле — девятнадцать шрамов?

Австро–венгерский офицер, угодивший в русский плен, он командовал в гражданскую войну ротой, форсировал Перекоп. Став писателем Матэ Залкой, выпустив «Добердо» — роман о жестокой бессмысленности мировой войны, — под именем Лукача уехал в Испанию.

В короткие часы фронтового затишья штаб двенадцатой интербригады уподоблялся писательскому клубу. Сюда зачастили Мария–Тереса Леон и Рафаэль Альберти, Хемингуэй и Жорж Сориа, Людвиг Ренн и Михаил Кольцов. В адъютанты Лукач взял молодого русского поэта из эмигрантской семьи — Алексея Эйснера. Но, сохраняя интерес к этим людям, Матэ Залка чувствовал себя теперь Лукачем, командиром и только командиром. С завистью разглядывал он карту Вальтера.

— Мне так не передать обстановку, не прочитать местность.

Он сокрушался, старательно переносил на карту огневые точки и неприятельские позиции.

— Не скромничайте, Лукач, штаб у вас, как часы.

— Разве я жалуюсь? Немножко завидую. У кого–то получается лучше, чем у меня.

В другой раз сказал, однако, без зависти:

— Не умею так: любой ценой. Вы, товарищ Вальтер, насколько заметил, всегда прибавляете: любой ценой. Почему — любой?

— Любой — значит думать о приказе, а не о цене.

— Нельзя о том и о другом? Наверно, я плохой командир.

— Не набивайтесь на комплименты. Просто мы разные люди.

— Все люди разные, дорогой Карль Карлович.

Когда они оставались наедине, Лукач называл его по имени–отчеству, старательно выговаривая все буквы и смягчая «л».