Автобусами и грузовиками бригаду перевозили на юго–запад от Мадрида. После реквизиции автобусы и грузовики принадлежали профсоюзу. Возникала в них нужда — и военное ведомство обращалось к профсоюзу, профсоюз бросал клин, призывая шоферов потрудиться во славу республики. Кто–нибудь из профсоюзных вождей садился за руль головной машины, и колонна трогалась.

Ни бомбежка, ни бездорожье, ни поломки — ничто не сорвет перевозку. Пусть водителю достанется пять, десять рейсов.

Рота за ротой — в обшарпанные автобусы с фанерными щитами вместо окон, под провисший брезент заляпанных грязью (мылись лишь места, где лозунги) грузовиков. Быстрей. В Араганду.

Грунтовые и разбитые гусеницами шоссейные дороги — глина проступала сквозь трещины в асфальте — засасывали колеса. Глохли моторы, буксовали «лысые» покрышки. К умолкшей машине сбегались шоферы, толкали, упершись плечами в заднюю стенку.

Интербригадовцы просились пособить; среди них немало шоферов. Но неумолимые испанские водители не уступали баранку. Пропахшая табаком и бензином кабина с непременной маскотой — амулетом, с фотографиями жен, невест, детей, киноактрис и тореадоров — дом шофера, и он не только старается выполнить профессиональный долг, но и блюсти законы гостеприимства: пассажирам должно быть удобно и приятно. В подходящую минуту готов объяснить, кому принадлежал баррочный дворец и какая бомба разметала замок XVII века.

В районе сосредоточения царила торопливая сутолока. Автомобильные гудки, ржание лошадей, мулов. Помещений не хватало, кухни не поспевали, обед приходился на ужин.

Фронт был прорван, перед Арагандой зияла брешь, протараненная танками и орудиями. С минуты на минуту в нее хлынут мятежные войска и разольются, обтекая Мадрид с юга.

Такое нельзя допустить. Как — глухой обороной или броском навстречу?

Встречный бой труднейший. Особенно для частей, только–только подброшенных, не успевших прийти в себя.

Франкистский штаб отвергал вероятность встречного боя.

На это и уповал Вальтер, склоняясь к решению, какого не ждут, какое всего опаснее, но, осуществившись, даст наилучший результат. В его распоряжении не часы — секунды. II голодные, продрогшие — едва ноги держат — люди.

Все мимолетно, не уставно: задача по карте, без рекогносцировки, без оценки противника, представления о рубеже, где произойдет бой.

— Я взываю к вам, — с каменной тумбы у старого колодца на тесной рыночной площади он старался перекричать толпу. — Мы обязаны наступать, вопреки всему. Вопреки правилам, которым вас учат командиры. Я тоже нарушу правило и почту за честь идти с вами в солдатском строю… Да здравствует Испания!

Легко спрыгнул с тумбы, уступив ее Алеку. Следовало перевести с польского буквально, не страшась высокопарности.

…Вальтер шел в общей цепи, придерживая левой рукой правый локоть, навскидку бил из парабеллума. Пока не стемнело и не взвихрилась слепая, озверелая свалка.

Он не передал бы ее подробностей: не помнил их. Как не помнят, не видят себя люди в чаду ночного боя.

Ночной рукопашной 14‑я бригада закрыла зияющий прорыв, ослабила угрозу Араганде.

Успех укрепил Вальтера в сознании: принятое решение было верным. Но почему приходится принимать именно такие решения?..

В эти дни он не однажды наезжал в Мадрид, наблюдая, как война все больше вгрызалась в город. Вместо наспех собранных баррикад, прогнивших мешков с песком возводили каменные, скрепленные цементом стены. На пересечении улиц закладывали кирпичом окна, оставляя амбразуры. У Моста Принцессы, на берегу Мансанарес, речушки, где издавна женщины полоскали белье и где возницы поили коней, бойцы сгружали однотипные деревянные ящики. Минировать мосты надлежит ночью, не на виду у жителей и противника. На худой конец пускай днем, чем вообще не минировать, как мост через Тахо…

На улицах меньше людей и все больше бездомных собак с втянутыми животами. В зоопарке, однако, зверье получало установленную на время войны норму.

Городская жизнь приноравливалась к фронту. Поезда метрополитена курсировали с обычными интервалами. Не закрывалась оперетта, в драматическом театре, под крышей, продырявленной снарядом, ежевечерне давали «Мухерес де фуэго» («Огненные женщины»). Нескончаемые очереди у касс кинотеатров. Патрули в теплых куртках, добротных суконных штанах, заправленных в высокие ботинки на толстой подошве, шапчонках с наушниками…

После того как «Марсельеза» вступила в Харамское сражение и выиграла встречный бой, Вальтер начал вникать в новую ситуацию.

До чего же пагубны медлительность и бестолковщина!

Республиканское командование тоже готовило «Канны»: удар на запад из района южнее Мадрида и встречный — с севера.

С незапамятных лет, едва люди начали воевать, окружение неприятеля — самое заманчивое. Впрочем, не часто достижимое.

В феврале 1937 года плану, разработанному германскими офицерами в штабе Франко, противостоял план республиканского Генштаба. Коса на камень. Кто опередит? Кто кого одолеет?

Республиканцы — не впервой с начала войны — преувеличивали свой армейский потенциал. Сосредоточение велось неэнергично, операция четырежды откладывалась.

Но сама перспектива ее рождала у мятежников нервозность. Тоже не завершив концентрацию, утром 6 февраля они предприняли фронтальную атаку. На одних участках уперлись в стойкую оборону, на других встретили растерявшиеся батальоны.

Увлекшись идеей наступления, республиканское командование не укрепило западный берег Харамы. Мятежники захватили плацдарм, потом и весь западный берег.

Обстановка выглядела бы иначе, прояви Мадридский штаб предусмотрительность, перебрось пораньше части.

Не с кем даже перекинуться словом. Малино безвылазно в войсках, Горев — в Валенсии. Штаб Мадридского фронта охвачен лихорадкой — не подступишься. С Кольцовым?

Решено, он заедет в «Палас», в госпиталь к Курту. Попутно навестит Кольцова. Прихватит с собой Дюбуа–Доманьского.

Доманьский все чаще сопровождал его в поездках. Отношения их, перейдя рамки служебных, становились дружескими. Обоюдная симпатия и интербсы дела. Чего уж там, Вальтер говорил по–французски далеко не как парижанин, в его методах командования немало непривычного для французов. Но с ним на короткой ноге Дюбуа-Доманьский, истинный интеллигент, улыбка полна шарма, свой человек в рабочих пригородах Парижа и на Монпарнасе, в Латинском квартале.

Они свернули к многоэтажным зданиям Гран Виа. Вальтер не услышал выстрела, лишь заметил кружок на ветровом стекле.

Дюбуа–Доманьский, сидевший сзади, пригнул головы ему и Хосе. Просвистели две пули. Еще дырочка в стекле и царапина на дверце.

«Мерседес» остановился у кафе. Вальтер недоуменно оглянулся.

— Что стряслось? Шальная пуля?

— Не пуля, а три. И не шальные, — Доманьский не скрывал волнения. — Стреляли в вас, Вальтер…

— Пускай это происшествие останется между нами.

— Не мне вас учить, но о таких… происшествиях, — Доманьский не мог оправиться, — полагается немедленно…

— Вы правы. Не стоит меня учить. Докладывать имеет смысл о неожиданностях и о том, что послужит уроком. Это — не неожиданность.

Хосе лениво прислушивался к их тарабарщине. Мотор, слава деве Марии, не задет. Окруженные тонкой паутинкой отверстия на ветровом стекле эффектны. Он не станет менять стекло. О чем они судачат? Война, вот и стреляют.

У главного входа в «Палас» — самого большого мадридского отеля — из санитарной машины выгружали раненых. Госпиталь начинался с нижнего холла, уставленного носилками, пропахшего эфиром. У регистрационной стойки на электрической плитке кипятились шприцы.

Среди носилок сновали сестры. Немолодая сестра (черный с проседью локон как приклеен к виску) сурово потребовала, чтоб товарищи командиры надели халаты, и лишь тогда с разрешения начальника госпиталя посетят товарищей раненых.

Курт лежал на втором этаже в конце длинного коридора, за ширмой, разрисованной аистами и желтыми лилиями. Замысловатая повязка скрывала лицо, оставив просветы для рта, носа, глаз.