Вальтер отослал санитара, принесшего обод. Поднес к губам Курта поильник с бульоном.

Курт мыча протестовал, — руки у него целы.

— Берегите силы. Понадобятся. И цените — не каждый день вас кормит с ложечки генерал.

Достал из полевой сумки апельсины, выбрал, пощупав, те, что мягче, разрезал и выжал сок в стакан.

— Эта война надолго. Она будет длиться дольше, чем мы надеялись в Альбасете и под Кордовой…

В кабинете начальника госпиталя, худого испанца с вьющимися баками, Вальтер встретился с Дюбуа–Доманьским.

— Я бы еще побеседовал с профессором, — Доманьский кивнул в сторону испанского коллеги, — и зашел бы за вами через…

— Тридцать минут.

Вальтер вернулся в машину, надел шинель, застегнулся и направился к боковому подъезду.

Лишь в гигантской гостинице, в городе, вздыбленном войной, могли соседствовать под общей крышей столь разные миры, как госпиталь для раненых и апартаменты Кольцова.

Вальтер бросил на столик в прихожей стек, перчатки, фуражку и, не снимая шинели, вошел в огромную комнату с кружевными занавесями и бархатными гардинами, раздольным, как футбольное поле, столом, на котором теснились вазы с конфетами, бутылки вина, блюда с колбасой и сыром. Угол стола занимали склеенные листы топографической карты. Чтоб не сползли, их прижали гильзой от зенитного снаряда. На подоконнике среди книг и газет небрежно валялись кольт и «лейка».

В аристократических покоях хозяйничали фронт и богема.

Люди толпились у стола, курили, удобно устроившись на диванах, мягких пуфах, в глубоких креслах, сбрасывая пепел в высокие серебристые пепельницы на витых ножках. Вальтера ошарашило количество шинелей, кожаных пальто, офицерских плащей с медными пряжками. Но удивление следовало оставить при себе. Он поклонился в дверях, Кольцов поднялся из–за стола. В вельветовых коричневых брюках, сером, грубой вязки свитере.

— Генерал Вальтер…

По тому, как повернулись головы, Вальтер понял: его знают. Тем лучше, легче сохранить непринужденную независимость.

— Судя по тому, что наш гость не снял шинели, он не располагает временем, чтобы познакомиться с каждым. Он мне поверит: это — достойные представители рода человеческого.

Кольцов держался в своей, видимо, обычной роли насмешливого и циничного хозяина. Взял Вальтера под руку, провел в комнату поменьше с двумя кроватями, в свой кабинет.

Одна женщина печатала на машинке, другая, прижав плечом телефонную трубку, быстро писала, третья, лежа на ковре, раскладывала влажные фотографии. С одной Кольцов говорил по–русски, со второй по–немецки, с той, что занималась снимками, на плохом испанском языке. Со всеми одинаково свободно, чуть пренебрежительно.

— Уединение, каким располагаю… Вы случайно, ответный визит и тому подобное.

Он продолжал в прежнем ключе. Но без наигранного оживления, все суше.

— Восьмого Франко взял Малагу. Мятежники форсировали Хараму. А дальше… Мне неясно, почему вас с очевидным опозданием перебросили под Араганду? Допустимо всякое. Кто–то считает вас хорошим командиром и придерживал про запас. Замечу в скобках: этот «кто–то» может руководствоваться не лучшими побуждениями, совсем напротив. Другой «кто–то» считает вас плохим командиром и потому тоже придерживает про запас. Еще вероятность: готовятся три новые дивизии, вас могут назначить в одну из них. Раз что–то новое, как же без волокиты…

— Надо бы раньше…

— Почти все, что мы сегодня делаем, следовало делать вчера. Даже вам случайно заехать ко мне.

От иронии ничего не осталось. За столом сидел щуплый, в растянутом свитере, в вельветовых брюках, потертых на худых коленях, человек с нервно подрагивающим плечом и ничего не упускающими близорукими глазами.

— Плечо у меня вроде вашего. По той же причине. Но мы — мужественные вояки, и нам все нипочем. У вас давно?

— С гражданской.

— У меня более свежего происхождения.

Он перехватил за горлышко пузатую бутылку с золотой нашлепкой, помахал ею, плеснул в рюмки остатки арманьяка, выпил разом, как водку. Подошел к тумбочке, за которой печатала русоволосая женщина, взял из стопки несколько страниц.

— Скромные наблюдения над контратаками. Досужие эскизы.

Сосредоточенно, пункт за пунктом, Вальтер читал текст, завидуя приметливости и лаконизму.

— Конкретно, беспощадно. Когда бы дошло…

Кольцов глянул с несвойственной ему робостью.

— По сути?

— Частность. Не убежден, надо ли атаковать более компактными группами?

— Командиры теряют управление.

— Потому что сами и бойцы слабо подготовлены. Чем компактнее, тем больше урон.

— Останемся каждый при своем мнении. Держите меня за дилетанта.

— Я и в мыслях…

— Держите, держите, знаю вашего брата ге–не–ра–ла, — в нем говорило задетое самолюбие. — Все на фронте занимаются не своим делом, не внимают веймарскому старцу Гете, поучавшему: пусть каждый знает свое ремесло. И вы не исключение. То с пистолетом в атаку, то повышенный интерес к «Милисианос де культура» [39]. Певичка какая-нибудь?.. У любви, как у пташки, крылья… Наилучший метод овладеть иностранным языком, которому скверно обучают в наших школах и вузах… Аскетизм — пережиток прошлого. Не теряйтесь, Вальтер. И не обижайтесь. На меня столько народа обижено. Слабого пола, сильного пола, сверхсильного…

Он снова разбавлял все иронией, растекался многословием.

— Научившись водить пером, я убедился: в литературе все сильны. Как брат врача, знал, что в медицине — любой дока. И в военном ремесле — не боги горшки обжигают.

— Не столько обжигают, сколько бьют. Санитарке не дают скальпель и не поручают трепанацию…

Как о чем–то само собой разумеющемся, Кольцов обронил:

— Ваши суждения о массировании частей на нужном участке доведу до соответствующих товарищей.

И опять, впадая в дурашливый топ:

— Выдам за свои, потребую авторское свидетельство и орден. Что остается бедняге–журналяге?

— Бог подаст… Кто такой этот, в большой комнате? Волосы назад, глаза навыкате, нервный тик.

— Взаимный интерес. Избавьте от разведупровской стойки. У него интерес отвлеченно пси–хо–ло–ги–чес–кий.

— Мне б его заботы.

Кольцов, прицениваясь, скособочился.

— Не сдюжите. Он здесь со второго дня войны. Командует эскадрильей. По непроверенным сведениям, самолеты приобретены им на свои кровные. Был сбит. Кроме того, он — Андре Мальро.

В дверях показался Дюбуа–Доманьский.

— Мой генерал, я прибыл…

15 февраля состоялось решение немедленно свести республиканские части на Хараме в три пехотные дивизии: «А», «В» и «С». Командование дивизией «А» возлагалось на генерала Вальтера, «В» — на генерала Галя (венгерского коммуниста Яноша Галича), «С» — на майора Энрике Листера. Дивизию «А» составляли кроме 14‑й батальоны 12‑й интербригады, 5‑я и 33‑я испанские бригады. Штаб 14‑й бригады развертывался в штадив, чтобы в дальнейшем стать штабом прославленной 35‑й пехотной дивизии. Но слава, сражения тридцать пятой — впереди. Пока что поспешная — фронт упрямо подползает к Араганде — перестройка.

Республиканское командование не отказалось от идеи контрнаступления. Новых командиров, едва познакомившись, Вальтер предупреждал: готовьтесь к наступлению.

Процедуру знакомства он старался обставить поторжественнее. Являлся гладко выбритый, в отутюженном мундире, сверкающих, несмотря на распутицу, сапогах. После представления — радушный жест хлебосола: милости прошу к столу. Приглядывался, прислушивался. Особенно к тем, кто из 5‑й бригады, где силен анархистский дух.

Создавалась дивизия, и всплывали непредвиденные — поди угадай — проблемы. Не вдруг, исподволь он начал улавливать в тоне штабных командиров, когда они обращались к строевым, нотки высокомерия. Им, штабникам, все понятно, все ведомо, у них связь с Мадридом, они строчат приказы, дают указания.

Вальтер почувствовал прилив ярости. Но укротил себя. Не от него ли самого идет? Нет, не грешен. Случается, подменяет штабников, начальников служб. Груб с командирами бригад? Не без того. Но в спеси никто не обвинит, камень не бросит. Школа Горбатова: высокомерие — величайший порок для командира.